Расплата

Как очутился? Дриночкину вспоминается ржаное поле, в которое нашел, а выйти не вышел. Не смог себя пересилить. В бою было страшно; стало еще страшней, когда оторвался от своих. В окопах стрелял, как все; остался один — думал лишь о том, как спрятаться, чтобы никто не нашел. Когда разбросали немецкие самолеты листовки, поднял Дриночкин и прочел: «Штык в землю! Эта листовка является пропуском в плен для неограниченного количества красноармейцев».

С этой листовкой продрожал до рассвета. На дорогах сплошной гул: идут немецкие танки, автомобили, проносятся мотоциклы. Зашелестит под ветерком рожь — чудятся шаги фашистских солдат. Вот они все ближе и ближе. Сейчай немцы увидят его с карабином и застрелят, сразу застрелят, не дадут и слова сказать. Отбросил прочь карабин, вырыл ямку, закопал красноармейскую книжку, комсомольский билет и значок ГТО, осталась только листовка. Перекрестился, зажал в правой руке листовку и пошел к дороге. Немцы должны сделать снисхождение: сам идет в плен…

— Я жду ответа! — врывается в воспоминания голос следователя.

— Не знаю, сколько отбили атак, я даже счет им потерял. Вокруг валялись трупы фашистов. Когда в живых оставалось только шестеро пограничников, меня контузило, потерял сознание. Очнулся в плену, — немногословно сообщает Дриночкин.

— Красноармейца Рублева помните?

— Был такой, служили в одном отделении.

— Где находился Рублев, когда вас контузило?

— Я тогда и себя видел как в сплошном тумане, а вы, гражданин следователь, спрашиваете, где был Рублев? — укоризненно замечает Дриночкин.

— Рублев допрошен, утверждает, что вы во время боя куда-то исчезли.

— Выдумывает. Тогда, в том пекле, мы друг за другом не смотрели, каждый думал о своем смертном часе.

— Нет, Дриночкин, настоящие бойцы думали о Родине, — твердо возражает Харитоненко. — Только один, исчезнувший, думал не о ней — о своем смертном часе.

— Надо понимать, что я сам побежал к немцам?! — кричит, как всегда во время приступов страха, Дриночкин. — Не пришьете, не докажете.

— Доказали! — спокойно констатирует Харитоненко и берет телефонную трубку. — Пригласите свидетеля Рублева ко мне в кабинет.

Вошел свидетель Рублев, сел на предложенный стул. Дриночкин исподтишка разглядывает пожилого, поджарого мужчину с заострившимися чертами морщинистого лица. Глубоко сидящие глаза спокойно смотрят на следователя.

Харитопенко выясняет, знают ли друг друга Рублев и Дриночкин.

— Служил на нашей заставе какой-то Рублев. Может, этот, — отвечает Дриночкин.

— Хоть и много лет прошло, но уверен: этот гражданин и есть Дриночкин, с которым служил на погранзаставе, — припоминает Рублев.

Расписался Николай Григорьевич Рублев, что предупрежден об уголовной ответственности за ложные показания, отодвинул к следователю протокол очной ставки.

— Понимаю, что должен сознавать ответственность перед законом. Вместе с тем сегодня держу более строгий ответ — перед теми, кто отдал свою жизнь за меня и за этого гражданина. Моя совесть перед ними чиста. О своей совести пусть скажет Дриночкин. В том бою от него многое зависело: когда в живых осталось всего восемь бойцов и кончались патроны, наш командир лейтенант Морин приказал красноармейцу Дриночкину подобрать автоматы и гранаты фашистских солдат, убитых невдалеке от блокгауза. Дриночкин выскользнул из блокгауза, но не пополз к трупам, исчез. Мы решили, что убит.

Слушает Харитоненко солдата Великой Отечественной и словно вместе с ним встречает первый военный рассвет на пограничной заставе.

…Четыре часа утра. Шквал артиллерийских снарядов обрушился на блокгаузы, окопы, траншеи, ходы сообщения. С протяжным воем ухают мины, вражеские самолеты непрерывными волнами накатываются из-за границы.

Пограничники лейтенанта Морина изготовились к бою.

Артобстрел продолжается с нарастающей силой. Приграничная земля перепахана снарядами, минами, бомбами; кажется, уже не осталось ничего живого. Первые подразделения вермахта пересекают границу. Рослые, бравые, с засученными рукавами, с автоматами в загорелых руках, смело шагают по советской земле, пьяно горланят, хохочут. Привыкли к легким победам: промчались блицкригом по Бельгии, Норвегии, Франции. Не сомневаются, что так же будет и здесь. Но что это? Мертвая земля извергает навстречу огонь: неистовствует станковый пулемет, ему вторит другой, раздаются автоматные очереди и ружейные выстрелы. Падают убитые и раненые. Серо-зеленые цепи ломают свои очертания, уползают назад за границу.

Лейтенант Морин командует:

— Беречь патроны! Сменить огневые позиции.

Меняют пограничники огневые позиции. Морин пересчитывает бойцов: три… пять… восемь… одиннадцать… тринадцать… Осталось немного.

— Ребята! — пытается подбодрить их лейтенант. — Надо держаться, скоро подойдут наши части.

— Где они, наши части?! — в голосе раненого красноармейца боль и горечь. Голова забинтована.

— Подойдут! — убеждает Морин. — Держитесь, товарищи!

Молчат красноармейцы, понимают: надо держать границу. Подойдут части, не могут не подойти.