Расплата

Мы оба выходим из машины, Теннис запирает ее с помощью брелка, и она отзывается гудком. Теннис поправляет мне галстук, щелчком сбрасывает пушинку с плеча и критически осматривает брюки. Брюки собрались под ремнем неопрятными складками. Я потерял килограммов пять. Теннис застегивает мне пиджак и лезет в свой карман, выуживая оттуда чистый носовой платок:

– Вытри лицо.

Я промокаю следы слез и возвращаю платок ему.

– Оставь себе, – говорит Теннис. – Я взял с запасом.

– Я тут думал… – начинаю я.

– О чем?

– У парней, которых я нанял, есть хороший шанс разобраться со всем этим раньше копов, потому что они не сидят у меня на хвосте.

– И что?

– И когда они разберутся, я отправлюсь к этому ублюдку, который убил мою жену, и сам его прикончу.

Теннис смотрит на свои туфли, потом переводит взгляд на меня.

– Мы можем поговорить об этом завтра, – тихо предлагает он. – А сейчас пора прощаться с Дженной.

Я снова вытираю лицо, расправляю плечи и иду к церкви.

4

Кучка репортеров и фотографов снимают вход в церковь из-за спин полицейских, оцепивших часть улицы, а на въезде напротив входа остановился микроавтобус телевизионщиков. Убийство Дженны заняло значительное место в выпуске новостей нашего тихого уголка Уэстчестера, но я неприятно удивлен, увидев, какое количество журналистов приехало в Нью-Джерси на ее похороны. Наверное, Ромми проболтался о своих подозрениях насчет меня – газетчики всегда любят, когда на скамье подсудимых оказывается кто-то с Уолл-стрит.

Когда я приближаюсь, щелкают затворы фотокамер и откуда-то сбоку ко мне прорывается мужчина с пластиковой карточкой журналиста на шее. Он вытягивает микрофон и выкрикивает мое имя. Полицейский в форме рявкает на него, сообщая, что пресса не допускается на территорию церкви. Игнорируя всех, я прохожу за Теннисом через тяжелые деревянные двери в полумрак притвора. В этой церкви Дженна проходила конфирмацию, и здесь же мы поженились шестнадцать лет назад. Орган начинает стонать, когда я иду по проходу между рядами скамей, повторяя путь Дженны, а скорбящие вытягивают шеи, чтобы поглазеть на меня. Я сосредоточиваюсь на спине Тенниса, стараясь, чтобы мое лицо оставалось как можно более бесстрастным.

Когда мы подходим к алтарю, Теннис замедляет шаг и оглядывается. Оба первых ряда скамей пусты, родителей Дженны нигде не видно. Я слегка пожимаю плечами и искоса гляжу вправо, поскольку не разбираюсь в ритуале. Организовывала службу Мэри, прекрасно зная, что я так и не проникся религиозностью ее дочери. Когда Теннис отходит в сторону, передо мной появляется гроб из полированного красного дерева, и неожиданно открывшийся вид изломанного тела Дженны едва не заставляет меня бежать. В последнее время меня преследуют кошмары – мне снится, что труп Дженны лежит со мной в постели и я, как это бывает во сне, знаю, что моя любовь могла бы воскресить ее. Ночь за ночью я прижимаю ее конечности к своим, убираю с ее лица слипшиеся от крови волосы и отчаянно вдыхаю жизнь между ее восковых губ. Снова и снова ее легкие безжизненно опорожняются, и каждый холодный выдох заставляет меня повторять попытку.

С бьющимся сердцем я медленно сажусь на скамью вслед за Теннисом и поднимаю программку с сиденья. По мере того как мое дыхание успокаивается, я начинаю различать слова. На обложке напечатано имя Дженны, а под ним – та самая трескучая фраза, которую я учился бормотать еще ребенком, только в ней отсутствует часть про «царство и силу и славу». Еще более странной, чем религиозность Дженны, была ее преданность Церкви, чьи учения так часто выводили ее из себя. Дженна настояла на католической свадьбе и вынудила меня посетить с полдесятка занятий по основам веры и дать торжественную клятву воспитать наших детей «в лоне Единственной Верной Церкви». Дженна нашла способ компенсировать мне тяжесть подобного образования, но вопреки всем нашим усилиям у нас так и не появились дети, которых следовало воспитывать. Было бы лучше или хуже, если бы со мной сейчас был наш совместный ребенок? Возможно, и лучше, и хуже.

Падре Виновски, кюре Дженны, появляется из ризницы, облаченный в черные с золотом одеяния для богослужения. Я рад, что службу проведет он; Дженне он нравился. Они обычно торговали книгами наставлений для прихожан, и каждые пару недель Дженна приходила к падре Виновски домой, чтобы приготовить польские блюда по рецептам его бабушки. Этот полный и суетливый человек бессчетное количество раз обедал у нас дома, причем пил неразбавленную водку до, во время и после трапезы и нервно хихикал, когда Дженна ругала его за бредовые идеи Ватикана – такие, как, например, запрет на использование презервативов. Сегодня кюре выглядит подавленным, веки у него красные, а глаза блестят от слез. Его горе заставляет меня чувствовать к нему еще большую симпатию.

– Питер, – говорит он, приближаясь ко мне, – на два слова.

– Конечно, – отвечаю я, заинтригованный. Теннис тоже начинает вставать, но я кладу руку ему на плечо.

Падре Виновски ведет меня в ризницу, где двое подростков в черных рясах играют в карты. Он выгоняет их и закрывает дверь.