Распни Его

— Сегодня мы убивали их отцов и матерей, — продолжал после молчания оратор. — Проклят тот, говорит Писание, кто вместо хлеба подаст просящему камень…

Рано утром учебная команда лейб-гвардии Волынского полка собралась перед казармами. Это была дисциплинированная, отчетливая, более других подготовленная часть. Накануне вечером солдаты спокойно, с заметным озлоблением, стреляли в рабочих на Казанской площади. Сегодня лица их были сумрачны, взгляд тяжелый и выжидательно злой. Что-то произошло с ними.

— Не пойдем, — завопили они разом, когда капитан Лашкевич подал команду к движению. — Не пойдем… Не желаем больше убивать голодных, не желаем стрелять в наших братьев.

Крик был исступленный, с надрывом, с истерией. Что-то подкатило к сердцу и вырвалось в виде бессвязных диких слов и воплей, как звериный вой.

Лашкевич побледнел. Медленно опустил в кобуру руку и достал черный вороненый наган.

— Не желаете? — спросил он хрипло, раздельно, почти по слогам. — Значит, военный бунт?..

Он поднял револьвер. Не то хотел оружием привести к повиновению, не то понял, что все кончено и больше не стоит жить. Сразу раздалось несколько выстрелов. Лашкевич упал вперед на притоптанный снег, раскинув руки. Кровь брызнула и начала заливать место под уткнувшейся головой.

В 7 часов командир запасного батальона, дрожа от волнения, сообщил Хабалову по телефону:

— Сейчас начальник учебной команды капитан Лашкевич не то убит солдатами, не то сам застрелился перед строем. Взбунтовавшаяся команда самовольно, с оружием в руках, двинулась на улицу.

— Приказываю вам обезоружить и вернуть команду в казармы. О происшествии я сообщу военному министру…

Вслед за учебной командой на Греческий проспект двинулись остальные роты. Некоторые с исступлением и энтузиазмом кричали о своем желании присоединиться к народу. Но масса шла понуро, нерешительно, неуверенно, несмело, сбитая с толку, как бы раздавленная грандиозностью событий. Она колебалась, была смущена, дрожала от страху за свое участие. Среди них не было офицеров. И все происходящее им было не по душе. Почти против их воли их втягивал водоворот.

Волынцы слились с толпою рабочих, к ним присоединились литовцы и рота Преображенского полка. С каждым мигом мятежное сборище увеличивалось: вливались новые людские потоки. Но настоящего пафоса все-таки не было. Громили казармы жандармского дивизиона, разнесли помещение школы прапорщиков инженерных войск, а в настроениях огромного большинства было все то же: колебание и страх. Не было того безумства, которое обжигает сердце человека, когда все нипочем, море по колено и душа просит чего-то огромного и стихийного.

Восторг начался от ничтожной и случайной причины. На углу одной из улиц к голове толпы подошел неизвестный офицер — подпоручик Георгий Астахов — и закричал высоким тенором: «Братья, я иду с вами!» И этого было довольно. Дикое «ура», как буря, внезапно пронеслось по толпе. Как будто надо было нажать какую-то кнопку, чтобы вспыхнуло электричество. Загремели голоса многих тысяч: «Да здравствует свобода!»

Откуда-то, по ком-то, может быть, ни по ком, раздался пулеметный огонь. Люди, еще кричавшие о свободе, метнулись в дикой панике. Но пулеметный огонь замер, и толпа снова ободрилась. «В Думу, в Думу…» — раздались голоса. Пройдя по Литейному проспекту, свернули на Шпалерную улицу. Впереди шли бабы, помахивая платочками. Сзади кричали: «Вперед, вперед. Нас ведет офицер».

* * *

Таврический дворец — это красивая сказка русской истории. Сказка о том, как небогатый, незнатный дворянин стал любимцем великой Екатерины, ее некоронованным супругом, как он превратился потом в блестящего всесильного вельможу и как делами своими он прославил имя свое.

Здесь, в этом элегантном белом доме с колоннами, не раз бывала красавица Екатерина: не раз раздавался ее мягкий, серебристый, грудной смех, то в нежном, страстном tête-à-tête с Потемкиным, то в кругу блестящих царедворцев. Иногда, очень редко, тут появлялся великий, непонятый чудак — знаменитый Суворов.

Белый дворец, построенный Растрелли для светлейшего князя Потемкина, напоминал дворцы ханов в завоеванном Крыму. Издали, с высоты птичьего полета или с колокольни ближайшего собора, он вместе с огромным садом казался белым видением у синих вод огромной многоводной реки. Зрелище привлекало взор, и что-то нежное, смутное, позабытое будило в душе восторг и вдохновение.

Умер светлейший князь, умерла в глубокой старости пережившая его, рыхлая, уже заживо гнившая Екатерина, и кончилась неповторимая, прекрасная сказка. Кончился золотой век блестящей из Цариц. Дворец опустел, в холодных нежилых залах воцарилось немое молчание, история перевернула страницу. Остался только памятник о славе минувшей, о людях, вознесших Россию на небывалую высоту. Тот, кто крепко верит в загадочное и таинственное, в бессмертие человеческой души, тот может верить, что здесь, в этом обширном дворце, витают таинственные тени ушедших.