Распни Его

На другой день смертная очередь пришла за Фергеном. Было около шести часов вечера. К офицерскому флигелю на Сампсоньевском подошла большая смешанная толпа; тут были солдаты из роты Фергена и множество вооруженных рабочих из разряда тех, что, не зная пощады, не разбирая правых и виноватых, упиваясь кровью, расправлялись с так называемыми классовыми врагами. Предводительствовал бандой убийц высокий рыжий студент-еврей.

Ферген сидел с капитаном Нелидовым и пил чай. Он услышал шум на дворе, но продолжал спокойно разговаривать. Раздался сильный стук в дверь, сопровождаемый густой матерщиной. Вбежал перепуганный денщик:

— Ваше высокоблагородие, прячьтесь, пришли по вас.

— Я, мой друг, от немцев не прятался, ни от кого не прятался и от сволочи прятаться тоже не буду.

Денщик снова бросился к дверям. Слышен был шум, удары чем-то тяжелым в дверь, крики и возгласы: «Ферген, сволочь, выходи».

— Саша, — сказал побледневший, трясущийся Нелидов, — умоляю тебя: беги через окно; в темноте ты легко скроешься.

— Ни за что. Друг мой, ты меня знаешь: ни за что. Чтобы Ферген бежал перед сволочью — этого никогда не будет. — И улыбаясь спокойной улыбкой, он продекламировал: — «Приходит час, судьбой определенный. Благословен и день забот, благословен и тьмы приход». Давай поцелуемся, друг мой. Помолись о моей душе. Пришел мой конец.

— Выходи на улицу, — раздался уже вблизи нечеловеческий звериный крик.

Ферген пошел прямой, твердой походкой. Голова была приподнята, глаза смотрели пронзительно. На груди у него был полковой значок — Андреевский крест с Георгием Победоносцем в центре, знак Павловского училища и орден Св. Владимира 4-й степени.

Подбежал денщик. Рыдая, бросился на колени, ловил и целовал руки:

— Прости меня, ваше высокоблагородие, если в чем согрубил…

Ферген поцеловал его. Вынул бумажник.

— Это тебе. Матушке моей напиши, что я умер…

Нелидов услышал через раскрытые двери страшный крик, в котором ничего не было человеческого. Это был дикий звериный вопль голодного зверя, жаждущего крови, или сумасшедший смех палача. Чтобы не слышать, он закрыл уши, сдавил голову, бросился в угол и замер. Его трясла лихорадка, он был как безумный.

Ферген умер ужасной смертью. Его били прикладами, подняли на штыки, а потом, уже едва трепыхающееся тело, в котором еще билась жизнь, разорвали на клочки.

Через несколько минут Нелидову показалось, что шум стих. Он открыл уши. Стояла непонятная могильная тишина. В жилые комнаты несло наружным холодом. Ничего не понимая, он вышел на освещенное крыльцо. На залитом кровью снегу лежал труп и оторванные руки. А около него стояла толпа солдат и плакал денщик. Слышались всхлипывания и шепот: «Господи, что же мы наделали? Как же это можно — свово командира убили»…

Все это было похоже на бред, на страшный сон. И как в бреду, не одеваясь, без шапки, Нелидов рванулся вперед, на ходу крикнул: «Будьте вы прокляты!» — и быстрыми шагами пошел в темноту холодной, безрадостной ночи.

* * *

Родзянко ходил в Думе мрачнее тучи. Его монументальная, важная фигура была по-прежнему величественна и сановита. Кажется, он достиг того, к чему стремился. Дума и сам он лично попали в фокус революционных событий. С внешней стороны он сделался персоной исключительно знатной. Он ходил с красным бантом, говорил о «нашей революции», о нашей победе и о нашей свободе, а в душе гнездился чернее черного мрак, и он сам боялся заглянуть туда пристально.

Лицо у Родзянки было хмурое, бледное и окаменелое. Как будто застыло на нем выражение глубокого смущения и просто отчаяния. Как он ни старался держаться независимо и бесстрастно, ему это плохо удавалось: в глазах отражалась тревога, разочарование и крайняя степень усталости.

Часто, проходя по залам дворца среди разношерстной толпы, где вместе одновременно митинговали, лузгали семечки, курили, плевали на пол, портили воздух и публично, нисколько не стесняясь, на весь зал издавали непристойные звуки, он чувствовал нестерпимую гадливость и отвращение. Хотелось бросить все к черту и бежать куда глаза глядят от этого зрелища, от этого загаженного места, от этих толп.

Когда Родзянке 27 февраля, вечером, сообщили, что Нахамкес, присяжный поверенный Соколов, Чхеидзе и еще какие-то личности устроили в помещении Таврического дворца собрание неведомых людей и объявили об образовании Совета рабочих депутатов, он поморщился и промычал что-то невнятное, как будто хотел сказать, что он принимает сообщение к сведению.

В первый момент это известие не произвело на него тревожного действия и не поразило очень сильно. Он больше всего удивился некоторой наглой бесцеремонности устроителей собрания, не потрудившихся даже предупредить его. Но подумал, что «лес рубят — щепки летят». Когда происходят столь грандиозные события, можно ли волноваться по поводу таких мелочей. В горячке, в суматохе, в разговорах и в общей напряженности, которую он переживал, он не имел времени вдуматься в такой факт, как появление под крылышком Государственной думы революционной организации.