Распни Его

Телеграмма Родзянко, конечно, была неприятна ему. Но сильного беспокойства он поначалу не почувствовал. Родзянко повторил то, что говорил не раз, чем запугивал Царя в продолжение двух последних лет. Только когда он лег в постель и остался один, к нему пожаловали назойливые, давно знакомые, гостьи: душевное томление, беспокойство, мрачные предчувствия и неутолимая тоска полного, безнадежного одиночества. Он понимал, что власть Царя держалась на исторической традиции и освящалась свыше Божиим соизволением, милостью Божией. Но если традиция поколеблена, подточена, если под троном нет больше вековой опоры, а духовное начало перестало быть ценностью для русских людей, то как можно было бороться против гибельных тенденций? Царь не мог заснуть, хотя сознавал, что ему необходим отдых. Ночь тянулась, а он все ворочался на походной кровати, то закрывал глаза, то лежал с устремленным взглядом в окно, где темнело мутное небо без звезд.

Утром Царь встал с головной болью. Лицо у него было измятое, бледнее обыкновенного. Глаза как будто провалились внутрь; в них было скорбное, вымученное, страдальческое выражение. Резко выделялись надглазные кости; черные борозды пролегли от углов носа к бороде. Только огромная выдержка давала ему возможность держаться спокойно и не выдавать того, что он переживал. Эту выдержку некоторые готовы были признать за бесчувствие. Появилась подлая, злостная манера все расценивать наоборот. Царь проявлял мягкость — говорили о его слабости; когда он обнаруживал твердость — говорили о его упрямстве. Если Царь принимал советы других — говорили о его безволии; если он не принимал советов — обязательно говорили о влиянии «мистического кружка».

Утро 27 февраля было серое, мутное. На короткий момент показалось из Заднепровья багровое, в красных кругах, солнце и скрылось. Небо затянуло густой, непроницаемой, серой пеленой туч. Иногда срывались редкие снежинки и, медленно кружась без ветра, тихо падали. Что-то гнетущее, безотрадное было в состоянии природы. Эта сырая, промозглая мгла передавалась людям, влияла на их настроение, камнем давила на душу. Люди ходили хмурые, злые, раздраженные.

В этот день телеграф, телефон и радио принесли в Ставку множество известий. Каждое сообщение увеличивало напряжение. В столице шла большая политическая игра, ставкой которой, с одной стороны, были трон, режим и династия, с другой — революция, «свобода», «победа демократии». Брусилов, Рузский, Родзянко, Государыня, Беляев, Хабалов, Бенкендорф, брат — Великий князь Михаил Александрович, князь Голицын и другие извещали о кровавых событиях, о переходе войск на сторону восставших, о бессилии правительства, о растерянности потерявших сердце военных властей, о необходимости принятия срочных мер. Ни от одного человека Царь не услышал ободряющего слова.

«Государь… войска становятся на сторону населения и убивают своих офицеров… Положение ухудшается. Надо принять меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии…» — телеграфировал в полдень Родзянко. Звучал все тот же тревожный, роковой мотив бури; все те же слова с требованиями ответственного министерства и политических свобод.

Царь еще держал в руках эту телеграмму, еще внутренне переживал смысл заключенных в ней слов, как, кружась, водоворот принес новый телеграфный листок. «Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известие хуже, чем когда бы то ни было. Аликс». Через час новая телеграмма от Царицы: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции»…

Весь день Государь оставался внешне спокоен, ровен, любезен, только менее разговорчив и более сумрачен. Спокойствие он покупал дорогой ценой. Это обманывало поверхностных наблюдателей. Никто не чувствовал и, вероятно, не подозревал, какую душевную драму переживал он. Господа, усвоившие мнение о «слабости» Царя, о его «безволии», с большим нетерпением ждали, что вот-вот он сдаст, раскиснет, размякнет. Мужество Царя их раздражало.

— Добру и злу внимая равнодушно, Его Величество улыбается, — острил в канцелярии полковник с рыжими бакенбардами. — На него одинаково действуют и хорошие, и дурные вести. Он остается безразличен и к тем и к другим. Надо думать, — это хорошо усвоенные особенности его высочайшего ремесла…

По-своему судили о Государе и те, кто духовно был на стороне Царя православного. Гуляя по Днепровскому валу, генерал Дубенский беседовал с профессором Федоровым и говорил ему возбужденно:

— Столичные события, несомненно, произвели переворот в душевных силах Государя. Он, кажется, не отдает отчета в обстановке и как-то безучастно относится к происходящему. От него нельзя ждать указаний и директив. Он будет оставаться пассивным, если ему не помочь. Неужели же ничего нельзя сделать? — восклицал старик в отчаянии. — Неужели нет среди нас человека смелого, способного взять на себя задачу подавления петербургского бунта?..