Распни Его

Решение о возвращении в Царское Село Государь принял почти внезапно. Это была та роковая, тревожная ночь, когда взволнованный Бенкендорф, поспешно глотая слова, торопился сказать Фредериксу о смертельной опасности, которая угрожала Царице. К Александровскому дворцу приближалась бунтующая чернь, натравленная вожаками из столицы. Последние слова, которые Бенкендорф сказал, вешая трубку, были: «Слышны недалекие выстрелы… Не дай бог, если толпа ворвется во дворец».

Государь находился в столовой и медленно пил чай. Как все эти дни, он был молчалив, задумчив и грустен. Лицо бледное, усталое, осунувшееся. Можно было бы сказать про него: «как снятый со креста»… Государь, по-видимому, находился в состоянии глубокой задумчивости. Белая рука его с перстнем то и дело разглаживала и покручивала усы. Он, кажется, ничего не замечал, и мысли его, и душа его — были далеко отсюда.

Неожиданно вошли в столовую Фредерикс и Воейков. Они никогда не пили чай вечером в общем зале. Уже это одно привлекло к ним внимание. Было и другое: встревоженный вид говорил со всей очевидностью, что они пришли вестниками каких-то пугающих событий. Фредерикс приблизился к Царю. В столовой настала мертвая тишина; все перестали говорить; хотели уловить, что скажет старый министр. Но Фредерикс сказал тихо:

— Ваше Величество, я имею вам доложить срочные известия, сообщенные сейчас из Царского Села…

Государь вздрогнул. На щеках его пробежала конвульсия; в глазах промелькнули испуг, тревога и страдание. Но быстро подавил волнение. Молча встал и вышел в соседнюю комнату.

— Боже мой, что же еще? Что значит этот неурочный доклад? — сказал Мордвинов сидевшему рядом Федорову. — Мне представляется какой-то надвигающийся ужас. Кажется, огромное черное чудовище в виде костистого чешуйчатого змея с кровавыми глазами схватило жертву и медленно, полураздвигая страшную кровавую пасть, впиваясь острыми зубами, втягивает ее в свое нутро. Всеми овладел гипноз безволия, покорности, паралича. А где же Георгий Победоносец? Неужели был только в гербе, как символ того, чего давно уже больше нет…

Вокруг Царя быстро возрастала жуткая, ледяная пустота. Незримый круг отчуждение медленно сжимался, превращаясь в маленькую точку земли — для Голгофы… Внутри круга почти никого не осталось, только малочисленные верные без активности и дерзания. За кругом бесновалась столичная чернь, отбросы города и рабочие. Доморощенные российские «народолюбцы» в слепом яростном усердии расшатывали и вырывали последние устои трона. Петербург выл, как голодный шакал. А дальше простиралась беспредельная страна, великая, смиренная, покорная, у которой никто не спрашивал мнения и с волей которой никто не считался. В роковой обреченности сплетались события и устремляли историческую Россию в бездну.

Выслушав доклад Фредерикса, Государь сказал тихо и подавленно:

— Да будет воля Господня. Если мне и моей неповинной семье суждено испить горькую чашу — я выпью ее без ропота. Чему надлежит быть — того не миновать. Русский народ сейчас болен. Я не могу осудить его за то, что он поддался лживым обольщениям. Ответственность падает на головы тех, кто соблазнил, кто обманул, кто отравил душу ядом… — Обращаясь затем к Воейкову, Государь приказал: — Немедленно сделайте распоряжение к срочному отъезду в Царское. Я хочу быть там возможно скорее…

Сердце Царя надрывалось от боли. Любовь и нежность к семье горела пламенем, чистым и прекрасным. Для них, во имя Аликс, сына и дочерей — он готов претерпеть все муки. К ним, обнять, приласкать, утешить, с ними слиться в общем родном чувстве, с ними найти успокоение в самом страшном горе — вот что диктовало ему сознательно и бессознательно решение об отъезде. Было и другое. Хотел во что бы то ни стало быть ближе к тому месту, где решалась судьба России. Была смутная надежда, что, находясь в Царском, он яснее, отчетливее увидит общую картину и сможет отдать нужные распоряжения. Покидая могилевский дворец, он записал в дневник: «…Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные, нехорошие известия»…

В 5 часов утра 28 февраля царский поезд покинул Могилев. Государь только что перед тем заснул. Всю ночь он вел деловые разговоры с Алексеевым, Ивановым, Фредериксом и другими генералами. Алексеев еле держался на ногах. Его лихорадило, он осунулся, лицо было бледным с желтизной, глаза мутные, больные. Прощаясь с царской свитой, он сказал: «Напрасно Государь уезжает из Ставки. В такое время лучше было бы оставаться здесь. Я пытался его отговорить, но Государь сильно беспокоится за Императрицу и за детей… Я не решился уж очень настаивать…» Что-то доброе и сердечное прозвучало в этих словах. Оне были сказаны упавшим голосом. Мордвинов охотно заключил, что Алексеев пожалел Царя. Всегда суровый на вид, редко когда улыбавшийся, старик как-то вдруг размяк; через обычную сухость лица пробилась человеческая нотка сострадания и жалости.