Распни Его

Дни пребывания в первопрестольной столице оставили большое, яркое и сильное впечатление. Это зависело от многих причин. Оттого, что в эти дни стояла великолепная погода, сияло в глубине голубых, спокойных небес яркое солнце и мрели в осенних прозрачно-синих туманах подмосковные лесные дали, подернутые первым багрянцем. Оттого, что гудел при встрече торжественный перезвон колоколов и толпы народа приветствовали его с любовью и восторгом. Оттого, что старая московская знать встретила его по-московски, с открытой душой, широко и хлебосольно.

Но не это было самое главное. Главное заключалось в глубоком, мистически-религиозном настроении, которое он почувствовал в стенах древних московских храмов, где каждый камень говорил о прошлом, о старине далекой-далекой. Оно обожгло его страшным, таинственным огнем. Он молился у святынь кремлевских, перед потемневшими ликами, где в грозную годину молились предки; он чувствовал эти священные камни, на которых стояли в Бозе почивающие Цари московские и всея Руси. Он просил святителей и чудотворцев о помощи, о даровании победы; он хотел прошлое великой страны слить с настоящим и настоящее сделать достойным прошлого.

В эти московские дни Государь посетил Успенский собор, где короновались цари и где почивали Святейшие Патриархи Гермоген и Филарет. Он побывал в Архангельском соборе и долго стоял на коленях в безмолвии у гробниц великих державных Государей. Он съездил в Троице-Сергиеву Лавру, где престарелый архимандрит Товий благословил его иконой, написанной на гробовой доске святого Сергия Радонежского.

В одну из ночей ему показалось, что он проснулся, услышав какой-то необыкновенный шум. Он прислушался. За стенами дворца гудел глухой гомон множества людей, слышалось ржание коней, гулкий топот, пронзительные свистки паровозов, громыхание колес, отдаленная военная песня и чей-то близкий надрывный женский плач.

Ему далее казалось, что он подошел к окну. Над Москвой стояла полная луна. В светлой синеве сказочной ночи таинственно высились, мерцая темным золотом, купола церквей. Замоскворечье тонуло во мгле серебряного тумана. Город был как призрачный, и красота его была неописуемая… Очарование продолжалось. Государю чудилось, что светлая мгла живет, что ее наполняют бесплотные тени, что на улицах и площадях движутся потоки предков в странных одеяниях. Память развертывала великую летопись родной страны, родного народа и этого чудного города, не раз осаждаемого, захватываемого врагами, горевшего и восстававшего из пепла.

Ему представилась Россия, поднявшая меч для защиты маленького сербского народа, для защиты свободы, чести, права и правды. Представилась не в образе величавой, царственной, порфироносной жены, но в виде простой крестьянки в платочке, с застывшим, невыплаканным горем в глазах, согнувшейся под тяжестью непосильной ноши, под тяжестью креста.

Сердце Государя пронизала острая жалость к русской женщине, к русской матери, у которой война отняла сыновей, к жене, оставшейся без мужа-кормильца. Он был по душе крестьянский царь; жалел искренно простых бедных людей, которые несли на своих плечах все государственные тягости, нужды, пользовались малым, не притязали на многое, а в минуту военной грозы шли безропотно защищать родную землю от врагов.

Гулко пробили у Ивана Великого два часа. Как по команде, будя тонкую серебристую мглу, отозвались колокола московских церквей. Государь окончательно проснулся. Понял, что он находился в состоянии полусонном, полубредовом, промежуточном, когда человек полубодрствует, полудремлет и когда сознание притушено, пригашено, находится как бы в полумраке. В глазах еще стоял скорбный образ согнувшейся русской женщины в слезах. В ужасе перед страшным роком он думал, что потечет потоками кровь народа, что самые молодые, здоровые и сильные пойдут на поля брани и многие из них никогда не вернутся назад. Он знал, что неизбежно будут множиться по лицу родной земли горе, беды и слезы. Знал, что будет разносить по полям ветер страшный воющий плач осиротелых матерей, жен и сирот. Знал и… плакал.

С начала войны Государь неустанно колесил по родной земле: встречал и провожал войска, идущие на фронт, молился вместе с ними, благословлял их на великий подвиг биться смертным боем с врагами, вливал в их души ту грозную русскую силу, которая множество раз проявлялась потом на полях, обагренных кровью.

Государь оставался внешне спокойным. И только Бог да Государыня знали, какие душевные терзания переживал человек, считавший себя ответственным за исторические судьбы России. В первом «военном» письме Государыня писала мужу: