Распни Его

— Требуйте, требуйте. Я вас, милостивые государи, не боюсь, — огрызнулся бородатый. — Я иду по русской дороге и с нее не сверну. Я от черноземной России, у меня крепкие руки… — И он показал в сторону шипевших огромный крепкий кулак.

— Господа, заседание продолжается. Переходим к очередным делам…

* * *

Четырнадцатое декабря. Люблю этот день, этот горький праздник «первенцев свободы». В этот день пишу мои редкие стихи. Сегодня написала «Петербург». Уж очень мне оскорбителен «Петроград», создание «растерянной челяди, что, властвуя, сама боится нас»… Да, но «близок ли день», когда «восстанет он». —

…Все тот же, в ризе девственных ночей,Во влажном визге ветреных раздолийИ в белоперистости вешних пург,

Созданье революционной воли —Прекрасно-страшный Петербург?..З. Н. Гиппиус

Из дома Мережковских было видно: налево — закат солнца, в глубине прямой, уходящей в розовый вечер Сергиевской улицы. Направо — Таврический сад, за которым сквозь чащу голых деревьев смутно проступал дворец со светло-голубой крышей и золотым куполом. Белый дворец среди голого леса был сказочно прекрасен.

Здесь, в просторной, богатой барской квартире писателя, часто собирались на огонек друзья, знакомые и полузнакомые представители русской интеллигенции — самой передовой и культурной. Сюда приходили ученые, философы, религиозные мыслители, писатели и поэты. Они составляли как бы некий духовно-политический орден «свободолюбивых». Из них мало кто примыкал к политическим партиям и вел политическую работу, но все они были не равнодушны к идейным сторонам общественного вопроса. Они все были заражены духом либерализма и русского мессианства: «Мы принесем Европе свет с Востока». И сами Мережковские, и их гости сочувствовали левым течениям, полагая, что только эти течения несут России и миру пылающий факел свободы.

Война не изменила порядка жизни этих людей. Так же, как и раньше собирались для дружеских, долгих разговоров, ходили в театры, ездили отдыхать от «военных тягот» в Кисловодск. Ни одной жертвы не принесли для войны, но все брюзжали и сетовали: «Война всем, кажется, надоела выше горла. Однако ни смерти, ни живота не видно… никому»… «Все взяты на войну. Или почти все. Все ранены. Или почти все. Кто не телом — душой». «Роет тихая лопата, роет яму не спеша. Нет возврата, нет возврата, если ранена душа»…

Как-то вечером у Мережковских сидели заглянувшие на огонек приятели. В гостиной разливался мягкий, голубоватый, точно лунный свет, от которого так было хорошо и уютно в зале. Хозяйка дома сидела в мягком глубоком кресле и вела разговор:

— Для всех, кто не потерял здравого смысла, ясно: война для России, при ее современном политическом положении, не может окончиться естественно. Раньше конца ее, несомненно, будет революция. Это предчувствие, более того — это знание. Слышны раскаты громов. Приближается гроза. Каким голосом, каким рупором надо кричать об этом. С правительством, которое мы имеем, вести войну нельзя. Не может Россия в позоре рабства дотащиться до конца. Целую кучу людей окрестили «пораженцами» за то, что мы хотим окончания войны на основе честных, святых слов Вильсона: «мир без победителей и без побежденных». А у нас пораженцем зовут всякого, кто во время войны смеет говорить о чем-либо ином, кроме полной победы.

Но что же будет? Революция или безумный бунт? Она ли, настоящая, нужная, верная и желанная, или «оно» — стихийное восстание снизу — бунт и крах? Страшна только революция снизу. Кто ей поставит пределы? Кто будет кончать ненавистную войну? Несчастная Россия, несчастный народ…

Зинаида Николаевна Мережковская — дама бальзаковского возраста, но молодящаяся — принадлежала к литературной богеме. Это была худощавая, плоскогрудая, тонкобедрая женщина с тонкими чертами лица, острого, сухого, не очень красивого, но умного и интересного. Это был типичный синий чулок, по меткому выражению Пуришкевича. Не любили в России баб, когда они путались в мужские дела. Оберегали их от огрубения и омужествления. Считали основным предназначением женщины — рожать детей, быть хорошей матерью, женой, хозяйкой. Берегли женщину — как цветок.