Утром позвонил Чуковский и попросил написать главу для детского переложения Библии. Я с радостью согласился и предложил историю Давида и Голиафа, самую близкую и дорогую мне во всем своде: художник и грубая сила, роковая власть государства, поэт и толпа, поэт и чернь. Корней шумно обрадовался и начал с необыкновенным возбуждением кричать библейские строки, постепенно переходя на глоссолалии. Покричав некоторое время, он деловито сообщил, что к людям не следует относиться слишком строго, вздохнул и положил трубку.
Дрожа от восхищения, я сел за машинку и бросил пальцы на ее белые зубы.
Я работал до глубокой ночи и заснул за столом.
Меня разбудил телефонный звонок. Серый четырехугольник рассвета висел на черной стене.
Мающийся бессонницей Чуковский пропел в трубку:
— Как это прекрасно… Издаем! Наконец издаем! Шестьдесят веков глядят на нас! Великолепно… Я забыл сказать вам, что Детгиз оговорил два условия: во-первых, чтобы ни слова о Боге, и, во-вторых, за этим особенно смотрите, чтобы ни слова о евреях. Ни-ни.
С глубоким сочувствием я отнесся к начинанию Детгиза. Но как-то незаметно я почувствовал, что мое восхищение тает. Мне уже не хотелось писать так, как хотелось писать вчера.
Мне вообще как-то расхотелось писать. Я стал раздумывать, не бросить ли мне вообще это дело.
К вечеру, разочаровавшись, я твердо решил больше никогда не возвращаться к литературе.
Корней кричал глоссолалии. Я думал о бренности и превратностях нашего бытия в скорбной земной юдоли.
Бога не было.
Евреев не было.
Неколебимо и вечно над веками истории, над страданиями и радостями людей, над войнами, грехами и подвигами человечества сверкающим холодным кристаллом высилось Государственное Издательство.
Ю. Г. Оксман
(полный текст статьи для 5-го тома КЛЭ)