Распутье

Устин Бережнов, предчувствуя беду, вывел свою кавроту из казармы, будто бы на учение. И когда из каменных казарм высыпали японцы и пошли на казармы партизан и красногвардейцев, он понял, что это новая война. Бросил своих ребят наперерез японцам, с ходу врезался в их ряды, рассеял, чем дал возможность русским создать хотя бы видимость порядка, начать отступление. Но это уже было не отступление, а бегство. Японцы, одетые легко, настигали русских. Устин со своей кавротой при поддержке партизан, где было возможно, отсекал японцев. А кругом паника. Все бежали в тайгу, скорее в тайгу. Но и здесь японцы, достаточно знающие тропы, перехватывали русских и в упор расстреливали. На пашнях, дорогах и тропах – трупы, раненые, которых добивали японцы, русские жандармы.

Японцы висели на плечах. Устин Бережнов, Пётр Лагутин и другие командиры попытались оказать сопротивление под Яковлевкой. Собрали в кулак обстрелянных партизан и фронтовиков, бросились врукопашную, чтобы погибнуть самим, но спасти других. Это уже шло больше от отчаяния, от накипевшей злобы за такое бездарное поражение. Ведь не один Устин говорил, что надо вывести русских из-под удара, говорили многие, но штаб командования не послушал бывалых фронтовиков. Пётр Лагутин даже ездил во Владивосток, там требовал разрешения увести своих из Спасска, но его освистали, ему приказали выполнять приказ командования.

И начался этот тяжелый, как кошмарный сон, кровопролитный бой. Японцы обстреляли позиции красных из пушек, затем бросили свежие силы. Схватились врукопашную, не у всех партизан были штыки, они били винтовками, как дубинами, стреляли в упор из револьверов. Когда бой достиг наивысшего накала, Устин бросил своих конников на помощь. Японцы не ожидали такого удара, попятились. И врубились конники, даже Устин, как он скажет потом, первый раз дрался с таким остервенением. Первый раз не следил, кто сбоку, кто сзади. Он только видел японцев и сек их головы, стрелял из револьвера, топтал конем. Японцы побежали. Но от конницы не уйдешь…

Снаряд, что взорвался впереди, подбросил коня, Игренька заржал и начал заваливаться на спину. Устин еще нашел силы, чтобы спрыгнуть, не быть смятым конем, и покатился в ложок, марая кровью пористый апрельский снег.

Пётр Лагутин бросился за конниками, чтобы остановить их, не подставить под удар шрапнели, но они, увлеченные боем, обозленные, уже не слышали ничьей команды. Кто-то видел, что упал командир, но и это их не остановило. Гнали, рубили, стреляли, мстили за коварство, за живых и мертвых. Падали вместе с конями от шрапнели, что зависала над их головами. Эта же шрапнель била и секла японцев. И только когда люди и кони посыпались от пулеметной очереди, Лагутину удалось остановить остатки отряда, неторной таежной тропой увести от окончательного разгрома.

Устина подобрали партизаны. Фельдшер приказал раздеть раненого, здесь же в логу пинцетом начал выбирать из тела осколки, бинтовать раны.

Лагутин описал круг по тайге, вернулся в деревню, здесь и нашел Устина, который был без сознания. Склонился над побратимом, вглядываясь в бледное, с заосрившимися чертами, лицо, проговорил:

– Теперь никто не скажет, что Устин Бережнов не искупил своей вины перед народом кровью.

Фельдшер ответил:

– Боюсь, что это искупление будет смертельным. Потерял много крови. До сих пор не вышел из шока.

– На коней! Забрать в санитарный фургон раненых и будем отходить на Ивайловку. Командира тоже туда. Я задержу японцев.

Разгром, полный разгром! На дорогах столпотворение. Отступали не только красные, бежали с ними мужики и бабы, бежали от жестокости японцев, которые, врываясь в деревни, уничтожали все, что можно было уничтожить. Жители бежали в тайгу. Но тайга не была готова принять людей. На партизанских базах не было продуктов, оставленные запасы кто-то спалил. Лагутин видел один выход: добраться до Ивайловки и встать стеной на Михайловском перевале. Умереть, но не пустить японцев в Улахинскую долину. Его встретил Шишканов с небольшим отрядом партизан. Согласился с доводами Лагутина.

Японские генералы могли праздновать победу. Во Владивостоке и других городах были преданы разгрому все правительственные учреждения, казармы – всё, что можно было сокрушить, умертвить, уничтожить. Это делали и русские черносотенцы типа Зосима Тарабанова. Они убили и расстреляли более двух тысяч солдат и офицеров. Погибли Луцкий, Сибирцев, Лазо.

Генерал Оой обратился к генералу Болдыреву и бывшему губернатору Эверсману[83], а также другим деятелям, чтобы они образовали «русское правительство». Болдырев и Эверсман спокойно выслушали посланца Ооя стоя, не приглашая его сесть; за всех ответил Болдырев: