Распутин. Анатомия мифа

Следуя христианскому завету милосердного служения, Александра Федоровна в годы мировой войны занялась деятельностью просто немыслимой в ее положении, не имевшей аналогов в отечественной истории. Окончив фельдшерские курсы, она и две ее старшие дочери стали работать сестрами милосердия в царскосельских госпиталях. Царица обмывала раны солдат и офицеров, в том числе и такие, при виде которых молодые санитарки порой падали в обморок; делала перевязки, ассистировала при операциях. «Сколько горя вокруг! — восклицала она в письме к мужу в марте 1915 года. — Слава Богу за то, что мы, по крайней мере, имеем возможность принести некоторое облегчение страждущим и можем им дать чувство уюта в их одиночестве».

В этой деятельности Александра Федоровна смогла проявить свою давнюю тягу к непарадному человеческому общению. Для нее не имели значения ни происхождение, ни чины, ни титулы, ни звания. Царица всю жизнь искала простоты и веры, и эти ее устремления осуществились в госпитальных палатах. Она проводила часы среди простых солдат, беседуя с ними на разные темы; внимательно слушая их нехитрые рассказы о жизни и о войне, благословляла их после выздоровления на новые подвиги, даря на счастье ладанки и иконки. Это общение доставляло ей больше радости и удовлетворения, чем вымученные завтраки, чаи и обеды с родственниками и придворными. Роль сиделки у постели раненых солдат и офицеров она выполняла с большим внутренним подъемом и часто занималась этим даже в период недомогания. «Когда я чувствую себя очень угнетенно, — писала она супругу в октябре 1915 года, — мне отрадно ходить к самым больным и приносить им луч света и любви».

Последняя царица как бы следовала завету своей матери гессенской герцогини Алисы, которая прославилась в Дармштадте деятельной помощью больным и неимущим. Ее младшая дочь отличалась в этом не меньшей энергией.

Александра Федоровна никогда не использовала милосердное служение для рекламы собственной персоны, к чему ее призывали не один раз. Этим беззастенчиво «промышляли» многие аристократические красавицы и матроны, охотно занимавшие почетные и необременительные должности попечительниц лазаретов, богаделен, санитарных поездов и госпиталей. Нередко светские «львицы» и «пантеры» видели в этом способ престижного светского самоутверждения, позволявший не только демонстрировать себя, но и заводить важные и нужные знакомства и связи.

То, что императрица перешагнула через условности и стала работать простой фельдшерицей, в головах у «господ из хорошего общества» не укладывалось. В этой деятельности одни усмотрели дискредитацию власти, другие — позу. Царице отказывали в праве на искренность и здесь, считая, что она «ищет популярности». Публичных выпадов по этому поводу не делали, так как «профессиональные спасители России» всех мастей отдавали себе отчет в том, что данная ипостась коронованных особ не позволяет эффектно бросить в них очередной ком грязи.

Императрица скептически оценивала окружающий ее мир и нравы, царившие в нем. «Уже давно нет крупных писателей ни в одной стране, нет таких знаменитых художников или музыкантов — странное явление, — размышляла она весной 1916 года и продолжала: — Мы слишком торопимся жить, впечатления чередуются чрезвычайно быстро, машины и деньги управляют миром и уничтожают всякое искусство, а у тех, которые считают себя одаренными, — испорченное направление умов».

Царь и царица имели к этому времени уже свой взгляд на Распутина и не желали уступать давлению родни и общества, призывавших к выдворению «дорогого Григория» из Петербурга. Помимо прочего, Николай II в силу особенностей своей натуры не мог принять решение, которое ему навязывалось. Отказ прогнать «исчадие ада» от подножия трона он так объяснял министру двора В. Б. Фредериксу: «Сегодня требуют выезда Распутина, а завтра не понравится кто-либо другой и потребуют, чтобы и он уехал». Выказывавшему же недоумение дворцовому коменданту В. Н. Воейкову (зятю министра императорского двора) царь сказал как отрезал: «Мы можем принимать кого хотим».

Сам прорицатель и целитель понимал, какое необычное положение он приобрел, чувствовал, что окружающий мир его не любит и хочет его гибели. Он каждый год на несколько месяцев уезжал из Петербурга или к себе на родину, или в странствие по скитам и монастырям. С его отъездом разговоры стихали, а возвращение всегда вызывало новую волну интереса и слухов.

Со временем жить где придется в императорской столице становилось неудобным. Нужна была постоянная крыша над головой. Свое последнее пристанище в Петербурге старец-проповедник получил незадолго до начала мировой войны, когда для него была снята обширная квартира из нескольких комнат на третьем этаже большого доходного дома по Гороховой улице, 64. Здесь он жил с мая 1914 года и до последнего дня, то есть тогда, когда достиг вершин славы, обрел всемирную известность (о Распутине писали во время войны многие иностранные издания). Отсюда же холодной декабрьской ночью 1916 года он уехал на встречу со своей смертью.