Расскажи мне, как живешь

Михель неоценим во многих отношениях. Он честен, пунктуален и в высшей степени скрупулезен. Не умея ни читать, ни писать, он способен проводить сложнейшие подсчеты в уме, возвращаясь с рынка с длинным, иногда до тридцати предметов, перечнем покупок, он перечисляет все цены правильно и выкладывает абсолютно точную сумму сдачи. Он никогда не делает ни одной ошибки в денежных расчетах.

С другой стороны, он очень любит командовать, имеет ужасную тенденцию ссориться со всеми магометанами, очень упрям и, к сожалению, у него тяжелая рука в отношении механизмов. «Forсa!» – говорит он, сверкая глазами, и тотчас за этим следует зловещий треск.

Пожалуй, еще губительнее его стремление к экономии. Он чувствует себя разочарованным, когда мы недовольны гнилыми бананами или засохшими апельсинами. «Что, разве не было хороших?» – «Были, но они дороже. Эти экономнее».

Это великое слово – экономия! Оно нам дорого обходится – многое просто приходится выбрасывать.

Третий лозунг Михеля – это sawi proba (попробуй).

Он произносит его со всеми возможными оттенками голоса – с надеждой, уговаривая, с азартом, уверенно, иногда безнадежно.

Результат обычно неудачный.

* * *

Так как наша прачка по непонятным причинам долго не возвращает мои платья из хлопка, я решаюсь одеть жакетку и юбку из чесучи, предназначенные для Жен Строителей Империи. Раньше у меня не хватало храбрости одеть их.

Макс бросает на меня один взгляд.

«Это еще что на тебе такое?»

Я, защищаясь, говорю, что оно удобно и прохладно.

«Ты не можешь в этом ходить, – говорит Макс, – пойди и сними».

«Я должна в этом ходить. Я это купила».

«Оно ужасно. Ты выглядишь как самая жуткая мэмсахиб – прямо из Пуны!»

Я печально признаюсь, что у меня были такие подозрения.

Макс говорит, подбадривая: «Одень это твое зеленовато-коричнево-желтое с халафским орнаментом бегущих ромбиков».

«Хотела бы я, – сердито отвечаю я, – чтобы ты не применял термины керамики, говоря о моей одежде. Оно лимонно-зеленое. А эти бегущие ромбики – отвратительный термин – напоминают полуобсосанный леденец, оставленный ребенком на прилавке в сельской лавочке. Как вы можете придумывать такие противные описания для орнаментов на керамике, я просто не понимаю!»

«Ну у тебя и воображение, – говорит Макс, – а бегущие ромбики это очень привлекательный рисунок халафской керамики».

Он мне его рисует на клочке бумаги, а я говорю, что и так знаю и что это действительно очень привлекательный рисунок. Вот его описание – это оно отвратительно.

Макс грустно смотрит на меня и качает головой.

Мы проходим по деревне Ханзир и слышим такой разговор:

«Кто это?»

«Это те иностранцы, которые копают».

Старый джентльмен серьезно нас рассматривает.

«Как они прекрасны, – вздыхает он. – Они набиты деньгами!»

Старая женщина кидается к Максу.

«Хвайя! Сжалься, вступись за моего сына. Они увезли его в Дамаск – в тюрьму. Он хороший человек, он ничего не сделал – совсем ничего, клянусь!»

«Тогда почему же его забрали в тюрьму?»

«Ни за что. Это несправедливость. Спаси его для меня».

«Но что он сделал, матушка?»

«Ничего, клянусь перед Богом, перед Богом, это правда! Он ничего не сделал, только убил человека!»

* * *

У нас новая забота. Несколько человек из Джераблуса заболели. Они в палатках у Чагар Базара. Трое слегли, и возникают сложности, так как остальные отказываются подходить к ним. Отказываются принести им еду и воду.

Это стремление избегать больных очень странно. Но, в конце концов, все кажется странным в этом обществе, где ценность человеческой жизни не считается важной.

«Они будут голодать, если не принести им еды», – говорит Макс.

Их сотоварищи рабочие пожимают плечами.

«Inshallah, если такова воля Божья».

Формены, хотя и неохотно, доказывают свою причастность к цивилизации и с некоторым неудовольствием, но оказывают помощь. Макс осторожно поднимает вопрос о больнице. Он может договориться с французскими властями, чтобы те два человека, что больны серьезно, были бы взяты в больницу.

Йахйа и Алави с сомнением качают головами. Попасть в больницу будет позором, потому что в больнице происходят позорные вещи. Смерть всегда лучше, чем позор.

Я начинаю в смятении думать о неверных диагнозах, о пренебрежении к больным.

«Что же это за позорные вещи, которые происходят там?» – спрашиваю я.

Макс углубляется в этот вопрос. Затем после длинной серии вопросов и ответов, которые я перестаю понимать, он поворачивается ко мне и объясняет.

Одного человека взяли в больницу и там ему поставили клизму.

«Да», – говорю я, ожидая продолжения истории.

Макс говорит, что это все.

«Ну и что, он умер?»

«Нет, но он бы предпочел умереть».

«Что?» – восклицаю я, не веря.

Макс говорит, что именно так. Этот человек вернулся в свою деревню, затаив глубокую и горькую обиду. Такое унижение слишком глубоко! Смерть была бы предпочтительнее.