Рассказы

В общем, осталась книга у Ципойры. И кто бы мог подумать, до чего впечатлительной окажется эта вдова и чувствительной к художественному слову. Как по волшебству, какая-то клепка у нее в голове перевернулась- лед растаял, фантазии зацвели, чувства женские от спячки проснулись. А результат: четыре древка - и под балдахин!

Январь 1937 г. Колыма.

С середины января в лагерь повалили новые этапы в количестве, прежде невиданном! Началось уплотнение. Усилилась борьба за выполнение производственного плана. Стали избавляться от "балласта", "филонов", в каковую категорию зачисляли всех доходяг, не вырабатывающих нормы. Дошла очередь и до Михайлова. Однажды вечером, в конце рабочей смены, бригадир сказал Михайлову, что назавтра он получит одиночный замер. Это было равносильно смертному приговору. Это означало, что результаты труда Михайлова будут оцениваться не в составе совокупной дневной выработки бригады, а отдельно. Отдельно же Михайлов давно уже не мог выполнить и трети нормы. Михайлова ждало дело о саботаже и вредительстве, и закончиться это должно было расстрелом. Надо было освобождать места для новой массы рабсилы, валом валившей с материка. Этапы прибывали и днем, и ночью.

Михайлов был, пожалуй, даже рад такому исходу. Не раз уж он подумывал - не броситься ли под пули конвоя, чтобы освободиться от этих вечных мук, как освободился Герасименко. Но воли на это не хватало. Теперь же, похоже, нашлось, кому позаботиться о том, чтоб бывший журналист отправился на вечный покой.

Придя в барак, Михайлов лег на свои нары, закрыл глаза и погрузился в какое-то полусонное оцепенение. Он не спал и не бодрствовал, но он отдыхал, отдыхал всем телом и всей душой, чувствуя постепенно нарастающее где-то внутри какое-то истерическое торжество, возбуждение... Вдруг Михайлова прорвало! Губы вдруг сами собой зашевелились, и Михайлов сквозь полузабытье услышал собственный голос:

Пора, пора! рога трубят; Псари в охотничьих уборах Чем свет уж на конях сидят, Борзые прыгают на сворах...

Лежа на нарах, не открывая глаз и, можно сказать, не приходя в сознание, Михайлов стал читать вслух "Графа Нулина". Товарищи вокруг приумолкли. Тихо стало в бараке, и только слышался голос обреченного доходяги, любителя Пушкина:

К несчастью, героиня наша... Ах, я забыл ей имя дать! Муж просто звал ее Наташа...

Когда же Михайлов стал, наконец, погружаться в настоящий сон, перед лицом его мелькнула грудь с наколкой: "Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок". "Есенин", - с улыбкой подумал Михайлов.

Послышался голос Васьки-Зубочистки:

- Значит, говоришь, не умеешь романы тискать? Ну-ну...

Утром дневальный сказал Михайлову:

- Ступай в контору, вызывают тебя.

- К следователю?

- Иди, иди.

В конторе Михайлова ждал его знакомый - главврач из районной больницы. Врач приехал с предписанием госпитализировать Михайлова. Ему удалось этого, наконец, добиться. Официальная версия была - диссертация на тему полиавитаминоза, для которой, якобы, потребовался Михайлов, как интересный материал для исследований. Реальная же причина была не в этом. Главврач не мог забыть "поэтических вечеров" с чтением стихов друг другу, которые они с Михайловым устраивали, когда тот лежал в первый раз в больнице.

Лагерные ворота открылись, и машина выехала с территории. Михайлов обернулся. Удалялась, уменьшаясь в размерах, надпись над воротами:

"Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".

- Сергей Петрович, а вы ведь мне жизнь спасли, - сказал Михайлов. - Я вчера решил, что нашлись и на меня две лопаты и яма...

- Сделал что мог, - ответил врач. - Кстати, хочу тебе вернуть вещь твою. Портретик Пушкина.

Михайлов забыл уже об этом портретике. А был это подарок физика-инженера Зайцева. Зная увлечение Михайлова Пушкиным, инженер при помощи какой-то из своих хитрых технологий перенес изображение поэта с журнальной вырезки на металлическую пластинку. Это была небольшая пластинка блестящего металла прямоугольной формы с абсолютно гладкой поверхностью, на который, если посмотреть на нее под определенным углом, был виден профиль Пушкина. Вещица эта попала с Михайловым в больницу, он показывал ее главврачу, да так она и осталась у главврача в суматохе спешной выписки Михайлова.

- Каждый день смотрел на нее, - сказал врач. - Все тебя вспоминал. Где же она? Вот черт! Клал же, вроде, в карман... Или только хотел? Наверно, в кабинете забыл. Ну, стало быть, в больнице отдам, как приедем. Да... Такие дела... Видишь, вытащил тебя. Хоть какая-то радость... А вообще, дерьмо наша жизнь, дерьмо! Такое же дерьмо, как то, которым этот вот Ибрагимов свои овощи удобряет.

Они проезжали мимо оранжереи, которую устроил "вольняшка" Ибрагимов, татарин, бывший агроном, отбывший срок и оставшийся тут на поселении. Перевез он сюда с материка и семью.