Рассказы

— Разменял. Получай. Лист этот вон туда передай, а этот возьми себе.

— Зачем, родимый?

— Для памяти.

— Хорошо, милый, возьму.

— Товару на копейку всего, а уж разговору — не оберешься, — сказал кассир, бросив деньги в ящик, и недовольно посмотрел вслед старушке, когда она в своих валенках и платке поворачивалась в дверях, закрывая их за собой.

— Вам что позволите?

— Мне пачку бумаги и конвертов. Да! Еще перышек копеек на пять.

— На это хоть не обидно чек писать: с лихвой расход на него покрыли. А вот такие-то вот, копеешники, прямо по миру пустят, все соки высосут! Она вот пришла, повертелась, товар свой ухватила, а того не понимает, что от нее убыток казне.

— А что, при больших отчетах уж небось не смошенничаешь? — спросил маленький человек.

Продавец, выпятив нижнюю губу, неопределенно пожал плечами:

— Как сказать… при нашем небольшом деле, когда весь отчет, скажем, весит не больше десяти фунтов, конечно, обжулить нельзя. И ежели недобросовестного человека на наше место посадить, который уж с молоком матери привык хапать, так тот двух месяцев не просидит — сбежит: копейки не утащишь. Хоть и прибыли не добудешь, но зато и самому попользоваться не придется. А там, где отчеты на пуды идут, там много свободней. Иной раз так-то сидят-сидят над проверкой, потеют-потеют и через три года выведут заключение, что налицо явная растрата. Сейчас посылают арестовать такого-то. А его уж родные давно за упокой поминают. Хапнул, поблаженствовал, сколько нужно, да на тот свет и удрал. Ищи-свищи… И чем больше дело, тем больше пудовые отчеты любят. И не то чтобы жулики были, совсем даже наоборот, есть честные до святости, — но художники своего дела. Ежели бы им запретить писать отчеты, а учитывать по балансу в две минуты, какой процент прибыли дало предприятие, так все бы разбежались. Это погибель! Вам счетик потребуется?

— Нет, я для себя беру.

— А что же, и для себя на память можем написать. Бумагу-то все равно бросать. Вон какая кипа. Это всего за неделю. А оправдала ли она себя — это еще вопрос.

— Вам при каждом бы магазине фабричку маленькую бумажную построить, сказал маленький человек, — чтобы чеки эти перерабатывать и опять в дело пускать.

— При каждом — это слишком жирно, а вот объединиться бы в трест магазина по три, — сказал продавец, — это бы дело!

Звёзды

I

Грязная осенняя дорога от станции шла по опушке. На оголенных ветвях висели капли тумана, и мокрый желтый лист насорился в глубокие колеи.

Туман висел над мокрым полем, и на каждой травинке озимей держались капельки.

В предсумеречном воздухе направо от дороги выплывали из тумана неясные силуэты деревьев и, медленно отставая, исчезали опять.

Телега ныряла по грязным колдобинам. В ней сидели старичок в бараньей мокрой шапке и полушубке и студент в грязных худых башмаках с поднятым от сырости воротником теплой куртки.

— Ну, спасибо тебе, старина, — сказал студент, — а то шлепать по такой грязи — удовольствие небольшое.

— Да, неспособно, — ответил старичок.

— Так, говоришь, хорошо живет?

— Василий Федотыч-то? На что лучше. Человек, можно сказать, настоящий.

— Да… Приятель. Сколько мы с ним видов видали в гражданскую… Страсть!.. Он, значит, начальством уже заделался? А я вот по ученой части пошел. Дома только беда — отцу самому жрать нечего, писцом, говорит, лучше бы поступил, все от тебя какой-нибудь толк был бы, а я, брат, вот как к науке присосался, — ничего мне, кроме, не надо.

— Наука тоже дело хорошее, — сказал старичок.

— Конечно, я бы мог и писцом поступить и на какую ни на есть должность определиться, а вот — тянет. Дома житья не стало: отец ругается, мать плачет, что ни корысти, ни прибыли от меня в хозяйстве. Прямо жуду нагнали. Сбежал от них. Хоть еще две недели до ученья, а ушел. Попреками надоели. Вот к Васе по дороге заверну, деньжонок маленько перехвачу и поживу у него. Я человек легкий. В одном месте не оценят — я в другое пойду. Не в этом суть. Ей-богу, старина, на свете хорошо!.. — сказал студент, запихивая полу куртки на подогнутых коленях.

— И знаешь, чем меня наука приманула?

— Чем, батюшка? — спросил старичок.

— В две трубочки посмотрел — и кончено дело. Теперь мне, кроме науки, ничего не нужно.

— В какие трубочки?

— Одна такая, что в нее видно то, чего около тебя простым глазом не увидишь. Нам кажется, что вот тут ничего нет, а если в трубку посмотришь, — так не оберешься, сколько всякой твари напихано. Скажем, на клопа ежели посмотреть, так он под этой трубкой с целого быка будет.

— Ах, сукин сын!..

— Блоха — с свинью.

— Чтоб ты подохла! — сказал старичок, покачав головой, не глядя на студента и, подогнав вислоухую от тумана лошаденку, сказал: — Но, милая!

— А в другую трубку наверх глянешь, — продолжал студент, — там целые миры. Ты вот на звезду смотришь, думаешь, искорка какая, а эта искорка больше земли.

— Что тут будешь делать!

Становилось темно. Туман расчистился, и над лесом показались звезды.

— Вон звезды, это Большая Медведица называется, так они от нас на триста миллионов верст дальше, чем солнце.

— Тьфу ты! Все сосчитали, — сказал старичок.