Рассказы

К вечеру стали съезжаться гости — во френчах, в двубортных пиджаках и сапогах, с остриженными или по-стариковски намасленными волосами.

Василий уже не представлял Петра как студента первого Эм Ге У, как ему сначала понравилось было выговаривать. Он просто говорил:

— Мой знакомый, Петр Корноухов.

И уже не задерживался на нем, не рассказывал про него, что он будущая звезда, светило науки.

А тут, как нарочно, в глаза лезли грязные худые башмаки Петра среди начищенных сапог и штиблет гостей.

И поднималась против него глухая, мутная досада.

«Что он, в самом деле, не мог их почистить как-нибудь или тряпкой обтереть», — думал с досадой Василий и никак не мог оторвать глаз от грязных башмаков. Ему казалось, что все их видят и думают, что это его родня.

И он замечал, что когда он знакомил Петра с новыми гостями, то жена, весело и преувеличенно оживленно, как полагается хозяйке, смеявшаяся на своем конце стола, как-то вдруг напряженно замолкала, как будто боялась, что Василий скажет:

«Студент первого Эм Ге У».

Пока еще не начинался ужин, гости несколько связанно сидели или, когда кто-нибудь заговаривал о чем-нибудь, собирались около него и стоя слушали как будто с большим интересом, но на самом деле для того, чтобы не торчать до ужина в неопределенном положении, раз свои разговоры не налаживались. Или же с особенным интересом осматривали письменный стол хозяина, как будто никогда не видали таких вещей. А хозяин, точно именинник, улыбался, утирал комочком платка сразу же вспотевший лоб и показывал свой стол, отодвигая и задвигая ящички.

Но сколько он ни развлекал гостей, он никак не мог отвлечься мыслью от Петра и каждую минуту помнил о нем. Его раздражало то, что Петр сел почему-то около самого стола, на который уже накрывали ужин, и сидел молча. Хоть бы он ушел, что ли.

Потом Петр, когда Степанида в своем праздничном, высоко, под самые груди, подпоясанном сарафане ставила перед ним прибор, и он уже явно мешал, встал и ушел на летнюю половину.

Жена проводила его тревожным взглядом. Эта тревога передалась и Василию. Он увидел, что жена смотрит на него, и от этого потерял нить разговора с своей соседкой.

Что могут подумать гости? Сидел, сидел какой-то молча, потом ушел. Может быть, обиделся. А, может быть, увидел буржуазную обстановку и разговоры, в которых на протяжении часа ни разу никто не сказал ни слова об Октябрьской революции, хотя половина сидевших — коммунисты. Послушал это, а теперь сидит там один, думает, какая тут компанейка собралась.

Сам-то, конечно, он знал Петра, знал, что это безобидный, прекрасный человек, редкий товарищ. Но ведь гостям так думать не закажешь.

Конечно, ежели бы у Петра были новые башмаки, тужурка с кантами, носовой платок в руках, а сам бы он сидел и занимал гостей рассказами про науку, тогда бы Василий с восторгом представлял его всем:

«Студент первого Эм Ге У, такой-то!»

Тогда бы и гости с почтением слушали его и о звездах, и о козявках, и о чем угодно. Тогда он был бы украшением вечера. А сейчас, слава богу, что молчит. А теперь ушел почему-то.

Василий под предлогом желания узнать об ужине прошел на летнюю половину.

Петр одиноко сидел у стола на табуретке, положив ногу на ногу, и чертил ногтем по столу.

— Надоели эти гости, — сказал как-то виновато Василий, присев около Петра на другую табуретку. — Болтают, болтают, — никакого интересу. Так ты меня было разворошил хорошо, а эти приехали, теперь опять — мелкобуржуазная стихия. А отстраниться неловко — родня. Скажут: зазнался, вот и приходится воловодиться с ними. Тебе уж скушно небось стало?

— Нет, ничего, — ответил Петр, — да я как-то не умею.

— Ну, ужинать-то приходи, а то неловко, — сказал Василий, вставая. — Вот завтра с тобой отведем душу, поговорим.

И он ушел.

Потом сели за ужин. Зазвенели рюмки, потянулись к бутылкам через стол руки, и все сразу стали веселы, естественны и оживленны.

Когда Степанида обносила всех заливным поросенком, то хозяйка, следя с своего места, уговаривала гостей брать побольше и кричала Степаниде, чтобы она дрожалочки побольше клала. И только когда очередь доходила до Петра, она смотрела молча, точно ее раздражало, что он тоже себе с вилкой лезет.

Она только и думала о том, чтобы он поел поскорее и ушел опять в летнюю горницу. А когда поужинали и Петр действительно ушел, она не могла не отметить, какой он невежа: не посидел, не поговорил после ужина, а отвалился и по-ошел себе.

После ужина женская половина гостей, развеселившись, побежала было на летнюю половину для выкладывания своих секретов, но, вбежав, увидела сидящего там мужчину и, сбавив веселья, заговорила, переглядываясь и осматриваясь перед зеркальцем.

Пришедшая вслед хозяйка взяла было веселый, кокетливый тон, но увидела Петра и, незаметно возведя глаза к потолку, пожала плечами и вздохнула вздохом отчаяния, показывая гостям, что никуда нельзя уйти от этого человека.

Вечер был хорош, гости остались довольны, все хвалили обстановку и хозяина называли помещиком, что ему, видно, нравилось.