Рассказы

А потом подвернулась Маша, которую она никак не могла приучить убирать комнаты раньше, чем она пойдет в лавку. Зайдя в кухню к Маше, она увидела там соседнюю прислугу Аннушку и накричала на Машу, что она все водит к себе гостей, а дела от нее не добьешься. Да еще ложка столовая пропала. Так все пропадет, если она в дом будет водить посторонних людей.

Маша вспылила и потребовала расчет. Софья Николаевна сгоряча дала ей расчет. Потом опомнилась, хотела у Маши просить прощения, но та уже ушла.

И вот теперь сидела на диване с ногами, сжавшись под шарфом, точно ей было холодно, и несчастными глазами, из которых готовы были пролиться слезы, смотрела напряженно перед собою в пол, закусив палец.

Все было противно, тяжело, жизнь казалась холодной, люди — бездушными. Муж, занятый своими служебными делами, в сущности, просто чужой ей человек. И она, хотя благодаря ему и спаслась от гибели, так как сама не могла и не умела зарабатывать, но в тяжелые минуты разногласий об этом как-то забывалось, и она думала только о своем одиночестве, одиночестве человеческой души, затерявшейся в грубом и чуждом ей мире.

Послышался звонок, какой-то нерешительный, робкий. Софья Николаевна с раздражением и страданием оглянулась на дверь, подождала немного, потом, спустив ноги с дивана, пошла посмотреть, кто это.

II

Когда она открыла дверь, то увидела перед собой худенькую, нищенски одетую женщину в смятой, до жуткости смятой, шляпке, державшейся каким-то торчком на голове, и в заплатанных грязных простых башмаках.

Лицо женщины — бледное, истомленное страданием — прежде всего бросилось ей в глаза.

Когда она всмотрелась в большие и странно прекрасные глаза незнакомки, Софья Николаевна вскрикнула, бросилась к ней на шею, осыпала поцелуями ее бледное, истомленное лицо и ее полные страдания глаза.

— Ирина! Родная! Это ты?.. Да что же это с тобой! — восклицала она, втаскивая ее за руки в комнаты.

— Вот видишь?.. — сказала пришедшая и развела руками, как бы показывая себя во всем своем несчастном и непривлекательном виде.

— Идем же, идем, расскажи все. Боже мой…

Она потащила гостью, сняла с нее жалкую ватную кофтенку, очевидно, с чужого плеча.

— Может быть, кушать хочешь? Я сейчас… Что же это, боже мой! — говорила Софья Николаевна. — Покушай сначала, потом все расскажешь.

Она наскоро подогрела кофе, и, когда странная гостья, держа чашку красными озябшими руками с черными ободками ногтей, с жадностью пила, Софья Николаевна сидела на ковре у ее ног и с нежностью гладила ее руку.

Это был лучший друг ее молодости, единственный друг ее души, Ирина, тонкая, необыкновенная душа, перед которой всегда хотелось раскрыть свою душу, женщина с нежнейшим кротким сердцем, которое, казалось, целиком отражалось в ее огромных грустных и правдивых глазах.

И вот эта женщина хорошей семьи, знавшая в своей жизни только любовь со стороны всех окружающих, сидит в обтрепанном платье, с забрызганной сзади грязью юбкой, как у проституток низшего разбора, с грязными ногтями, с красными от мороза руками и, как нищая, с жадностью пьет кофе.

Очевидно, голод ее был так силен, что она в первые мгновения как-то мало реагировала на слова подруги и только пила.

Потом глаза ее, потеряв выражение голодной жадности, как бы вернулись к действительности, и она, отставив чашку, уронила голову на плечо Софьи Николаевны и заплакала. Потом рассказала все.

Оказалось, что муж ее, активный белогвардеец, расстрелян, а сама она, оставшись нищей в полном смысле этого слова, бежала из Орла в Москву, где два месяца скиталась от одних знакомых к другим, а потом ее стали избегать как человека, который может подвести под неприятность, и она осталась совсем на улице без крова и без куска хлеба.

— Сегодня я вдруг узнала, что ты здесь, на последнюю мелочь получила справку о твоем адресе и пошла. Ты не знаешь, с каким чувством я шла к тебе… Я боялась, что наша встреча будет такою, после которой жить будет уже нельзя…

— Как ты могла!..

— Я уже привыкла… Человеческая черствость и эгоизм смяли меня настолько, что…

Она заплакала и, достав грязный носовой платок, стала сморкаться.

Софья Николаевна невольно посмотрела на этот платок.

Подруги сидели обнявшись. Одна в шелковом свежем платье, в тончайших шелковых чулках, видных от приподнявшейся юбки до самых подвязок из шелковой резины, с бантами.

Другая в старенькой обтрепанной юбке, которая прикрывала десятки раз заштопанные чулки, с прямыми, давно нерасчесываемыми волосами и с робким, неуверенным взглядом нищей, которой дали неожиданно кусок хлеба.

— Но, слава богу, слава богу, что все так кончилось, — сказала Софья Николаевна. — Когда ты была богата, мне всегда было досадно, что я ничем не могу тебе отплатить за твое отношение ко мне и за отношение твоей мамы, которая была для меня второй матерью, и без вас я, круглая сирота, конечно, давно бы погибла.

— Ну, довольно обо мне. Я хочу знать о тебе, — сказала Ирина, улыбнувшись после слез и погладив руку подруги своей грязной рукой.