Рассказы

Парень работал послеполуденной порой, ибо в самый полдень на раскаленной черепице можно было свариться живьем, могли расплавиться мозги; его голову стягивала красно-желтая повязка, которая лучше чем что-либо иное держала густые, как овечье руно, волосы, припудренные известкой; как мы уже видели, парень был одет очень легко: в голубую выцветшую на спине майку из вискозы, прозрачную и сплошь дырявую; мокрая от пота, она казалась сделанной из папиросной бумаги. Его огромные ступни, широкие и мясистые, с короткими разлапистыми пальцами, торчащими врозь раскрытым веером, предлагали бисквитной пористости черепичной кровли свою шершавость, особо ценимую десятниками и исполнителями строительных работ Милана; да и во всей гильдии каменщиков не было лучше приспособленных для этого ступней, ну как тут не послать парня лазать привидением по скатам крыш за семь лир в день: ремонтировать печи, смело по-кошачьи балансировать по конькам, протискиваться по водосточным трубам. Следовательно, как сказал бы Вирджилио Брокки, «свое место под солнцем» парень заработал вполне заслуженно, и не благодаря связям и рекомендациям, а вполне законным путем. А добывая себе этот нелегкий хлеб, он беспрерывно терял четыре тесемки на лодыжках, наш Гермес из Чинизелло, крылышки на ступнях у которого очень даже могли бы рассучиться от жары на тесемки.

Перемазавший известкой усы и иссохшее морщинистое лицо под соцветием белых родинок, уже утомленный и сломленный оглушительными воплями каменщик жалобно звал подсобника из пугающей глубины лестничной шахты: «О, Джоанн! О, Джоанн!»[8]

, он, скуля, втолковывал всем этим исступленным женщинам в шарканцах, мечущимся в ужасе, отягощенным узлами и хныкающими детьми, что на крыше остался мальчуган, «подсобник, мой подсобник», что на чердаке должен быть «Джильдо, подсобник Балосси из Чинизелло», он снова и снова принимался «джоаннировать» в дымную трубу той адовой лестничной клетки снизу вверх, но его вопли заглушали крики толпы. Конечно, никто не ринулся назад при мысли о подсобнике, да и потом, большинство его даже не слышало. Пока на нижней площадке не явился он сам, обессиленный, красный, мокрый от пота, с красно-желтой повязкой на голове и с черным усом через всю щеку, держа на руках синьору Мальдифасси, причитающую «Ах, ах! моя нога! нога, нога! о Господи, о Мадонна! да помогите же вы оттуда сверху!» и цепко сжимающую в руке полотняный мешочек, очевидно, не желая расстаться с ним ни за что; парень был в исподнем, опустившемся до крайне низкого, уже такого тревожного положения, что чуть погодя его можно было бы счесть отсутствующим, с каждым шагом растопыренные пальцы его ног как бёрдо[9] придавливали завязки к ступеням. Парень взял и теперь держал женщину сзади подмышками, и на каждой ступеньке то одно, то другое его колено на мгновенье образовывало как бы временное сиденье под ее тощим задом, беспризорный отрок старался держать равновесие, чтобы не скатиться кубарем на площадку вместе с ношей. Так что позже, в День Конституции! его отметили похвальным словом за гражданскую доблесть, — бедный и бравый бытчик! — он это, право, заслужил.