Рассказы 1960-80-х годов

— А что будет? — спрашиваю.

— Нет… видно, правды здесь на добьешься, — говорит Клавдия. — Надо в профком идти… или выше.

Клавдия ушла. Посуда перестала звенеть.

А Валентина на Серегу из угла во все глаза смотрит — сидит с тряпкой в обнимку.

— А это что за чучело? — открывает глаза Серега.

— Сами вы чучело… — отвечает Валентина.

— Ну ладно, — говорит Серега, — и правда, пора домой.

Ушел.

А как только ушел — Валентина из угла выскочила.

Она закричала:

— Не любит она его! Понятно вам! Она ему врагиня!

— Я вот тя сейчас ремнем, — сказал дед. — А ну, поди сюда.

— Не имеете права, — отскочила она за стол. — Я вам посторонняя. — Щеки горят, волосы в стороны, на подбородке слеза повисла.

Потом новогодние праздники подошли. Дед говорит;

— Надо всех собирать. Пусть все встретятся и запомнят, а то ведь 41-й наступает.

— Дед, а дед… — говорю, — Не смущай ты нас, не каркай.

— Нет, Петька, ничего уже не остановишь. Война назрела, как чирей на шее. Ее можно было бы на тормозах спустить, да Витька у себя чирей на шее бритвой надрезал раньше времени. Одеколоном, правда, прижег, а все же раньше времени. Плохая примета. И по Нострадамусу на 43-й год конец света выходит и наступит разделение овнов от козлищ.

— Что же ты с нами делаешь, дед, с нечеловеческими своими приметами? — говорю. — Как после этого Новый год — веселый праздник встречать?

— Я свое слово сказал, — говорит Дед. — Но одному тебе. А ты — никому. Собирай всю семью, и близких и дальних, и друзей ихних — кто решится, и их возлюбленных. Повидаемся.

Не забуду я того Нового года, до 12.00 сорокового, а через минуту — сорок первого.

Собрались все, кто мог. В одной комнате — старшие, в другой — младшие. А в коридоре встречались, кому кто нужен. Отдельно.

— Прости меня, отец, — сказал Витька, — что я плохую примету принес. Но очень шея болела. Я и надрезал. Может, когда и лекарство придумают.

— Да кто ты такой, — говорю, — щенок? Чтобы из-за твоего чирея война началась? У нас с германцами мир.

— Пойдем, отец, дай Валентине с Серегой поговорить.

— Я ей поговорю.

— Нельзя ей мешать, отец, она сгорает от любви.

Мы с Витькой были в коридоре, а тут гляжу — в кухне стоим, некрашеные половицы к закрытой двери текут, на окне цветы ледяные, а в коридоре за дверью тишина.

Потом, слышу, Серега говорит:

— Не надо, дурашка… Ты еще пацанка, подснежник весенний, а я уже битый-ломаный.

— Нет… Нет… — говорит Валька, — Нет… Так не может быть… Ты просто смерти не боишься, а жизни ты боишься…

— Ну погляди, — говорит Серега, — видишь? Всего меня слезами измазала… У меня сын и жена…

— Перворазрядник ты… — говорит она. — Всегда перворазрядник… вот ты кто… Пойми, нет у тебя жены… Я буду у тебя жена… Через год… Мне Витька ваш сказал.

— Господи, а об этом откуда он знает?

— Такая у нас судьба… Я потерплю, и ты потерпи.

Ну, вышли мы с Витькой из кухни, в коридоре Серега на сундуке сидит и на косынку смотрит на розовую.

Часы начали бить двенадцать раз. Пора стаканами греметь.

— Ушла? — спрашиваю.

Он кивнул.

А в тысяча девятьсот сорок первом началась война.

Этот год начался тихо для тех, кто не знал. Но в нашей семье знал дед, и это всех давило. И с марта месяца, как завыли коты, кто постарше, стали незаметно готовиться, будто прощаться.

Серега на тренировках носы сворачивал и сам приходил битый. И на лыжах стал ходить классно, опять первый разряд получил.

Валька-новогодняя совсем расцвела, ха-арошенькая такая стала, плясунья.

В типографии работала, «Вечернюю Москву» печатала вместе с матерью. Как перерыв — влезет на бумажный рулон босиком и из кинофильма «Петер» пляшет — тири-тири-тири вундербар… тири-тири-тири вундербар — умора. Прямо клоун Виталий Лазаренко. Или по-оперному закричит — са-а ала- вей мой, са-а-алавей. А то говорит мне: «Дядя Петя, а может, я в натурщицы пойду? Голую меня рисовать будут, представляешь?» В самую пору девка вошла, а безнадежно по Сереге сохнет. У него тоже душа, видно, не на месте. Не иначе — перед ней совестно. А то бы сошлись, ясное дело.

А в июне месяце пришла однажды в выходной и стала с бабушкой нашей сундук перетряхивать от нафталина. А потом надела бабушкину фату, выходит к нам и спрашивает у Сереги:

— Правда, я в этой фате какая-то беззащитная?

Серега глядит на нее во все глаза и молвит так задумчиво:

— Может, мне на край света уехать?

А Валька:

— Вы подумайте — нас же больше всех людей на земле, а почему женщин не спрашивают? Может, нам не правится, когда от нас уезжают?

А тут входит Клавдия, оглядывает всех своими умышленными глазами и говорит, как радуется, будто возвысилась над нами:

— Обалдели вы все или нет, грамотные? Войну объявили, только что…

На следующий день прибежала к нам Валька с «Вечерней Москвой» — еще краска не просохла: «Можно Сереже позвонить?»

— Звони…

— Это дежурный?.. Позовите, пожалуйста, Зотова Сергея… Кто спрашивает?.. Валя… Невеста…

— Правильно, Валька, — сказал дед. — А вы все — молчать!

А мы молчим. Газету разглядываем и читаем, и слушаем, как их души прощаются.