Рассказы

Кася. Он плакал? Значит, он был ребёнок?

Ева. Не смеши меня. Хорош ребёнок… это я была ребёнком. Всё для него. И ждала, и выслушивала, и была для него той самой лучшей, той единственной, и во всех-то он разуверился, а во мне — нет. И ничего я от него не хотела, только чтобы ему было спокойно, чтобы он отдохнул, всё для него. Если б ты видела его тогда…

Кася. Если бы я видела его, то что бы было?

Ева. Ты бы не поверила, что так всё обернётся. Какой он был хороший, как я ему была нужна. А когда мы в разговорах касались её, то он аж зеленел — вот такую он у неё прошёл школу.

Кася. Школу? Он не был взрослым?

Ева. С точки зрения эмоций он никогда не станет взрослым. А я ему верила, и меня в самом деле ничто, кроме него, не интересовало, мне не раз говорили на лекциях «здесь ты находишься телом, а душою где», а я ничего, только эти его метания, эти его чёртовы излияния. Как он её ненавидит, и что он совершил ошибку, не убив её, пока был с нею, потому что где ж её теперь найдёшь. Сегодня он со мною ангел, а завтра бесится, такие вот качели.

Кася. И он всё время был зелёный?

Ева. Нет, только когда о ней говорил.

Кася. А когда не говорил, то был какой?

Ева. Разный. Изводил меня. Обижал. Уходил. Потом возвращался и становился передо мной на колени…

Кася. На землю?

Ева. Да. Вот тут, у этих самых ног, он становился на колени и просил прощения…

Кася. У этих?

Ева. Да. Ну, так и происходило раз за разом. С ума сойти… (Плачет)

. Зря я напилась того сочку. Без привычки ведь. Плохо я сегодня работаю… Ведь я должна тебя развлекать.

Кася. Я очень хорошо развлекаюсь. Расскажи ещё об этом зелёном пане.

Ева. Я решила переждать. Пережду и, быть может, дождусь — так я себе говорила. И пережидала. Вот слушай теперь, хорошо слушай.

Кася. Я очень хорошо слушаю.

Ева. В один прекрасный день он приходит, приносит мне гвоздичку из цветочного магазина, очень элегантную, с ленточкой и в целлофане — он, который никогда мне ничего не приносил. Садится и говорит — «я счастлив, никто и никогда не был таким счастливым, ты хотела видеть меня счастливым, так смотри». Я ему на это «ну, наконец», и ничего больше сказать не смогла, ну говорю же тебе — ничего, меня всю трясло: я победила, он счастлив, всё было не зря, всё было не зря. Так и сказала ему только «ну, наконец», и комок в горле… А он мне на это: «да, да, наконец-то она позвонила, Боже ты мой, я уж на это и не надеялся, она хочет ко мне вернуться». А я ему на это «что?». Ну говорю же тебе — ничего больше не смогла из себя выдавить, только это «что», и смотрела на него и думала: ты, наверное, не выдержишь этого моего взгляда.

Кася. Почему не выдержу?

Ева. Не ты. Это я к нему там думала. И я смотрела на него, как приговорённый к смерти на своего палача.

Кася. Какого плача?

Ева. Палача, а не плача.

Кася. Что такое палача?

Ева. Вот будешь постарше, узнаешь. И говорю ему с достоинством — «Если так, то пожалуйста: катись к ней, что ты тут забыл, я не вижу, что бы ты в таком случае у меня делал, скатертью дорога». Встала, открыла дверь, указала ему на выход и ещё швырнула ему вслед эту чёртову гвоздичку в целлофане.

Кася. А что ты сделала с ленточкой?

Ева. С какой ленточкой?

Кася. Ты говорила, что она была с ленточкой.

Ева. Швырнула ему с ленточкой.

Кася

. Не плачь! Пожалуйста, не плачь! Я тебе дам ленточку получше, у меня есть красная, для волос, ты не плачь, что у тебя нет ленточки.

Ева. Это всё неправда, что я тебе сейчас рассказала. Я только хотела поступить так, как рассказала тебе. А поступила совсем не так. Сперва устроила ему скандал, а потом просила его, умоляла, чтобы не оставлял меня, что мне ничего не надо, только чтобы он был. Но с таким же успехом я могла бы лечь поперёк порога — всё было бесполезно, он бы ушёл к ней даже по трупу, говорю же тебе. И он ушёл, но это ещё не конец, она опять оставила его в дураках, и что ты думаешь? Он снова вернулся ко мне. Как несчастный, так идёт ко мне. А стоит ей только пальцем пошевельнуть, и уходит. И тогда я жду, чтобы она опять оставила его в дураках, потому что знаю, что тогда он вернётся. И вот так он меня терзал.

Кася. Об лёд?

Ева. Какой лёд?

Кася. Ты говорила, что он терзал об лёд.

Ева. Старуха, ты понимаешь, я вот всё время думала: как же это так делается, чтобы до такой степени окрутить мужика. Поверь мне… Ты мне веришь?

Кася. Верю.

Ева. Поверь мне, я её в глаза не видела. Но мне рассказали. Холодная, всё у неё по полочкам разложено, необщительная. Никому она не нравится. А ведь так его окрутила, ну я и подумала, хорошо. Я была сама теплота, сама сердечность, ты не поверила бы, сама улыбка. И видишь теперь. Послушай, ты должна была заметить, что я словно мымра какая.

Кася. Что это?