Рассказы

— Куда-то в промышленность. Она не имела определенных намерений. Не уверен, что у неё были конкретные предложения по работе.

— Почему она уволилась?

Он пожал плечами.

— Плохие условия здесь. Низкая зарплата, ограниченные ресурсы, бюрократические ограничения, комитеты по этике. Некоторые люди со всем этим мирятся, некоторые нет.

— Вам известно что-нибудь о её работе, особых исследовательских интересах, после увольнения?

— Я не знаю, проводила ли она много исследований. Она вроде бы прекратила публиковаться, так что я действительно не могу сказать чем она занималась.

Вскоре после этого (с необычной скоростью) пришло разрешение на доступ к её налоговой отчетности.

С 35-ти лет она работала фрилансером как «внештатный консультант по биотехнологиям»; чтобы это ни значило, это обеспечило ей семизначный доход за прошедшие пятнадцать лет. В списке её источников дохода числилось не меньше сотни различных компаний. Я позвонил в первую организацию и нарвался на автоответчик. Это было после семи. Я позвонил в больницу Св. Доминика и узнал, что химера всё ещё без сознания, но всё в порядке; гормональную смесь доставили, и Мюриэл Битти нашла в университете ветеринара с соответствующим опытом. Таким образом, я принял свои депраймеры[5] и пошел домой.

* * *

Самый верный признак, что я не совсем скатился — чувство разочарования, которое наступает когда я открываю свою дверь. Это слишком успокаивающе, слишком легко: вставить три ключа и коснуться большим пальцем сканера. Дома меня не ждут трудности или опасности. Депраймеры подействуют через пять минут. Но иногда ночью кажется, что это длится пять часов.

Марион смотрела телевизор, и выкрикнула:

— Привет, Дэн.

Я стоял в дверях гостиной.

— Привет. Как прошел твой день?

Она работает в детском саду, что по-моему представлению очень нервная работа. Она пожала плечами.

— Обычно. Как твой?

Что-то на экране телевизора бросилось мне в глаза. Я выругался, главным образом проклиная одного офицера по связям с медиа, которого я подозревал, хотя, возможно, я ошибался. Как прошел мой день? Посмотрите на это. Телевидение показывало часть записи видео с моего регистратора на шлеме; подвал, обнаружение мной химеры.

— Ах, я собиралась спросить, известно ли тебе, кто был полицейским, — произнесла Марион.

— И знаешь, что я буду делать завтра? Попробую проанализировать несколько тысяч телефонных звонков свидетелей, которые решили, что могут рассказать что-то полезное.

— Бедняжка. С ней все будет хорошо?

— Думаю, да.

Показали предположения Мюриэл Битти, снова с моей точки зрения, затем перешли к подручным экспертам, которые обсуждали тонкости химеризма, а тележурналист приложил все усилия, чтобы притянуть сомнительные ссылки на всё от греческой мифологии до романа Г. Уэллса «Остров доктора Моро».[6]

— Я проголодался. Давай поедим.

* * *

Я проснулся в половине второго, дрожа и рыдая. Марион уже бодрствовала, пытаясь меня успокоить. В последнее время я сильно страдал от подобных запоздалых реакций. Несколькими месяцами ранее, через две ночи после особенно жестокого случая нападения, я долгое время был словно обезумевший и несвязно говорил.

На службе, мы что называется активны. Смесь наркотиков усиливает различные физиологические и эмоциональные реакции и подавляет другие. Обостряет наши рефлексы. Сохраняет в нас спокойствие и рационализм. Предположительно, улучшает наше суждение. (В прессе любят писать, что наркотики делают нас более агрессивными, но это чушь; почему власть намеренно создаёт воинственных полицейских? Быстрые решения и оперативные действия — противоположность немой жестокости.)

Вне службы мы неактивны. Это означает сделать нас такими, как будто мы никогда не принимали активирующих наркотиков. (Туманная концепция, я должен признать. Как будто мы никогда не принимали праймеры,[7]

и никогда не проводили день на работе? Или, как будто мы видели и делали все то же самое без праймеров, чтобы помочь себе справиться?)

Иногда эти качели работают мягко. Иногда — полный провал.

Я хотел описать Марион, что я чувствовал по отношению к химере. Я хотел рассказать о своем страхе и отвращении, жалости и гневе. Я мог лишь издавать жалкие зауки. Никаких слов. Она ничего не говорила, просто держала меня своими длинными пальцами, такими прохладными на моей горящей коже лица и груди.

Когда опустошённый, я наконец-то успокоился, мне удалось заговорить. Я прошептал:

— Почему ты остаешься со мной? Почему ты с этим миришься?

Она отвернулась от меня и сказала:

— Я устала. Иди спать.

* * *