Рассказы

Поднял он правую руку и подбросил орла в воздух. Взмахнул крыльями белый орел и взвился в небо. Сделал три больших круга над селом и опять спустился. Прямо камнем упал, а куда — я не увидел. А батя на меня посмотрел, головой покачал и пошел к реке. Тут перед ним поднялся мой мост, он и пошел на другой берег. Там остановился, оглядел мост от края и до края и махнул рукой. Я услышал:

— Давай!

Я вздрогнул и вскочил. Надо мной стояла ты, мама, и говорила:

— Давай, Манол, уже рассветает. Телеги давно выехали! Вставай! Мастера тебя ждут.

Вышел я из дому и пошел не к мосту, а свернул к дворам деда Нойо, — может, увижу Милку и все ей расскажу. Авось полегчает на душе. Подхожу к дому — и встал как вкопанный. На ореховом дереве у них сидит белый орел. Точь-в-точь как тот, которого батя выпустил. Потемнело у меня в глазах. Загудело в ушах. Бросился я к кладбищу — отца искать, кости его разрыть, спросить: как он мог мне на нее показать! Мой кровный отец! Неужто ему не жалко? Да где там! Разве с мертвеца спросишь!

На мосту пели каменщики. Росица шумела и уносила их песни.

Они и знать ничего не знают. Поют и камень кладут. Кладут своими большими, как лопаты, потрескавшимися руками. Они вмуруют в мост красивую песню. Им хорошо! А я кого вмурую?

Сел я на могилу и стал искать Милкин двор с ореховым деревом. Вижу — белое облачко летит в небе. Белая душа купается в утреннем пламени. Вечером увижу Милку, как я в глаза ей посмотрю, какие слова скажу?

Нагнулся я к почерневшему кресту, и слезы сами потекли из глаз. Обо всем забыл…

Внизу на дороге я увидел желтую пыль. Услышал бубенцы и громкие крики. Идут по дороге телеги со снопами — не счесть сколько их. А на оглобле первой телеги, мама, сидит птичка, что на осине пела, клюет зерно. Подъехали телеги к реке, остановились. Никто не распрягает. Ждут.

Кого ждут?

Я встал. Протер глаза и приставил руку ко лбу: нет никого. А внизу мастера камень кладут и покрикивают.

Решил: пусть будет, как судьба велит.

Вечером у колодца моя Милка нагнулась к воде, наполнила котелки; чудным желтым огнем сверкнули ее сережки, когда мерил я ее длинную черную тень.

Только месяц меня видел…

В ветвях запела пичужка. Котенок наставил уши и одним прыжком вскочил на окно. Глаза его посмотрели в темноту, но ничего не поняли. Больной ушел в свои думы: та же птаха! Никак она у него из головы не идет! Голос медовый, как колокольчик: так же пела она и на старой осине, пока ее не срубили. По ночам прилетает под окно, свою песню поет. И теперь опять прилетела. Спряталась в густой вишневой листве. На окне машет серой лапкой котенок. Мать сидит, смотрит на сына и глазам не верит. Как ему сердце позволило милую погубить?

— Чтобы этому мосту провалиться! Хоть бы его водой унесло!

Манол поднял глаза на мать и тихо сказал:

— Зачем проклинаешь, мама! Ведь я сам решил поставить мост! Я сам ее отдал, сам между камней уложил…

— Большой грех ты совершил, сынок!

Посветлели глаза мастера.

— Помнишь, когда мост достраивали? В воскресенье. Какое веселье было, какая радость! Из девяти сел народ съехался праздновать открытие Росенского моста. И детей привезли целую стаю — пускай посмотрят. Двое чабанов на волынках играли, — те, что на лето с гор пришли в Железный лог. Помнишь ты их? Черноглазый еще сватал за себя нашу Куну, а ты не соглашалась, не хотела отдавать ее в такую даль, к чужим людям. На полянке кипело варево в казанах — девять яловиц зарезали сельчане. Лежит вокруг Черкювское поле и тоже радуется. Ласточки пляшут над лугами. Ждет поле, чтобы пришли пахари, вонзили в него старые грушевые сохи и с кличем повели борозды, чтобы бабы засучили рукава, заиграли серпами. Старики обходили мост, постукивали палками, щупали холодный камень, говорили:

— Чудо сотворили руки Манола!

Что за чудо я сотворил, про то я один знал.

Всем было весело. Все пили из глиняных мисок, из расписных баклажек. А я молчал и пить не мог. Смотрел на веселую толпу. И когда волынки заиграли рученицу, вскочил тут и стар и млад, взялись за руки. Закружилось бешеное хоро. Кто-то крикнул:

— Эй, да вы забыли! Где же мастер, пускай и он с нами встанет!

Но не успели отплясать первую рученицу — умолкли волынщики. Дрогнули люди, притихли. Расступились. Обернулся я, мама, и вижу: покойника несут.

Ты знаешь, кто это был.

Проводил я тело до кладбища, бросил на могилу горсть земли — пусть Милке пухом будет, — а когда вернулся, опять пошел в круг. До полуночи плясали.

Мы и костры развели, чтобы светло было. Как черные огни горели глаза девушек. А я весь горел от муки и от бешенства. Думал: забуду ее. Пьян был, что с пьяного возьмешь.

Ночью, к первым петухам, все разошлись по домам. Все устали до смерти. Я никуда не пошел. Сел на камень и сижу. Одолели меня тяжкие мысли. О чем думал — не знаю. И тут вдруг слышу — зовет кто-то из темноты:

— Ма-но-о-ол!

А может, и показалось; может, никто и не звал меня. Встал я и пошел прямо на голос в темноте. Месяц заливал нивы желтой водой. Сколько я так шел — не помню. И вижу: напротив, на кургане, стоит голая женщина, волосы распущены до пят.