Рассказы

Ночной гость и Бойка как тени скользнули мимо него и исчезли. Дом опустел. Момчил подошел к колыбели и упал перед ней на колени. Нагнулся к ребенку. Увидев его, младенец засмеялся, открыл ротик и показал два перламутровых зубика. Протянул ручки, чтобы схватить отца за висячие усы.

Момчил стал нежно гладить ребенка.

— Только ты у меня остался! — сказал он. Что-то сдавило его горло и стало душить. Крупные чистые слезы хлынули из его глаз и закапали на счастливое лицо Дамяна.

СТРУНА

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

М. Ю. Лермонтов

— Вчера я ходила по воду. Сняла с плеча коромысло, нагнулась к воде посмотреть на себя… Эх, Секул, постарела я! Своих глаз узнать не могу — так они ввалились. Над правым ухом — два белых волоса. Только руки тонкие, какими были давно, в девичестве. Тонкие…

Опустив глаза в землю, Секул сидел на топчане и пытался скрутить цигарку. Его неуклюжие черные пальцы медленно передвигали табак по бумажке. Потертая табакерка вздрагивала на колене. Теплые слова шевелились в душе, просились на волю, хотели перелиться прямо в душу жены, но он не знал, как их сказать.

— Что же я поделаю, — тихонько сказал он, выпрямляя широкую спину, чтобы достать из-за пояса огниво. Синие глаза его блеснули под соломенными ресницами и стали ловить взгляд жены, которая пряла, крутя длинное пестрое веретено. Веретено пело, словно пчелы жужжали над цветами. Она почувствовала синюю ласку мужниных глаз, но не подняла головы. Секул посмотрел через ее плечо на колыбель в темном углу, услышал тихое дыхание спящего ребенка, жадно поглотил это дыхание, и лицо его посветлело. Он ударил кремнем.

— Что же я поделаю, — повторил он, — я человек простой, каменотес. Мое дело камень ломать в скале да скатывать его вниз и увозить на волах.

Рой искр вспыхнул, упал на рогожу.

— Я у тебя вместо рабыни. Весь день бегай взад-вперед, по дому хлопочи, таскай воду из колодца. Как положу на плечо коромысло — кости трещат. Таю я, как свечка. Какая я была, и что со мной стало! Нет, Секул, не для меня эта жизнь!

— Что это ты опять?

— Скажу. Вчера пошла я на кладбище посадить мальву на мамину могилу. Только нагнулась, слышу — голоса. Покойника принесли. Бабку Златарку хоронили. Как начали над ней кадить! Я ладана не выношу, душит он меня. Опустили ее в яму, стали закапывать. Комья стучат по гробу. Засыпали яму, сравняли с землей, и все им мало, кидают еще землю, холмик насыпают. Скребут лопатами. Целую гору земли навалили у нее над головой. Миленькая бабка Златарка! Как хлынули у меня слезы! Стою над могилой и рыдаю, а слезы стучат по черепку. Вышла я с кладбища, и знаешь, Секул, до самого дома мне чудился стук комьев, которыми мой гроб будут засыпать. Взяла сына, дала ему грудь — и отлегло от сердца. Вот какой конец у человеческой жизни! А в Кушкундалево нет ни кладбища, ни крестов, там не кадят ладаном. Лесные русалки рождаются, они засыпают и снова превращаются в росу…

Лягу и я поздней осенью на мягкую желтую хвою под какой-нибудь стройной пихтой. Убаюкают меня глухой шум леса да голоса звезд. И будет мне сниться, что я — звезда, отставшая от каравана и упавшая в тихое бездонное море. И я умру, и наутро меня не станет. Только капелька росы на обожженной хвое останется от Струны — лесной русалки. Засветится она, как бусинка. Прилетит птичка с зелеными крыльями и красными лапками, увидит росинку, сядет рядом и откроет клюв. Выпьет мою росистую душу и запоет. Из мокрого горлышка душа моя вылетит песней и рассыплется по веткам на лесной тропинке… Ах, Кушкундалево, Кушкундалево!

Она замолчала, опустила веретено и вздохнула. Веретено покатилось по полу, и голос пчелы, которая, трепеща крылышками, висела над медовым цветком, оборвался как золотая нить.

Секул положил цигарку на подоконник. Нагнувшись, он с кряхтеньем стал развязывать навои царвулей. Снял и пыльную рубаху. Голый до пояса, он ждал, чтобы жена принесла ему чистую белую рубаху — переодеться, но та засмотрелась в окно и не двигалась с места. Секул почесал черное мускулистое плечо, нагнулся к топчану, взял грязную рубаху и снова надел ее. Босиком подошел к колыбели, нагнулся. Дитя спало, как рыбка-кротушка, сунув в рот пальчик. Малый человек, волосенки соломенные, точь-в-точь как у отца! Гордая улыбка пробежала по лицу каменотеса. Он протянул руку погладить ребенка, но не посмел, потому что ладонь у него была грубая и мозолистая. Оцарапаешь ребенка, он и проснется. Секул вернулся к топчану и опять сел, глядя на тонкие плечи жены, по которым как руно белого барана сбегали вниз и падали до пола шелковые волосы. «Зачем она говорит, что состарилась! Она такая красивая!» Он потянулся за цигаркой — та уже погасла.