Рассказы (-)

Я, приминая колкую траву-мураву, устанавливаю раскаленную кружку промеж голых, чуть приметно вибрирующих ног, залезаю в парящую густоту ложкой, подставляю под алюминиевое ложе ломоть ржаной буханки, - и, наконец-то, приступаю к походной обеденной трапезе - хлебаю супец...

Да-а, такой супец, пахнущий солнечными угольями, душистым дымком походного костра, таежной речушкой, приправленный погибшими любопытными мошками и комарами, - такой волшебный супец можно отведать только в цыплячьем детстве, на ершистом разнотравном притаежном взгорке, чтоб непременно после легкомысленного перекупанья, чтоб сперва зубы у ложки парад принимали, колотясь от восторга - вот тогда вы поймете, какую же довелось мне хлебать мировецкую похлебочку! Притом, что дома или в интернате на подобный (опять с тушенкой!) суп я даже смотреть не мог, меня от одного тушеночного запаха воротило...

... Я вижу этого парнишку во всех смешных подробностях, даже с родимым пятнышком над верхней причмокивающей губешкой...

Интернатский мальчишка, по слогам читающий Букварь: М-а-м-а м-ы-л-а р-а-м-у...

Интернатская октябрятская и пионерская юность...

Интернатские серо-голубоватые суконные пары: пиджак и брюки с настоящими косыми внутренними карманами. А на форменный воротник мамиными руками пришивались пуговицы. Потому что на пуговичках держался белый отложной воротник, - униформистская придумка начальников от народного просвещения-образования.

И я, интернатский мальчишка настирывал эти солдатские надворотнички через день, наглаживая их вместе с галстуком красным матерчатым казенным, которым гордился целый год, потому что двух приятелей одноклассников не посчитали нужным принять в гордое тимуровское племя юных ленинцев, парнишек педагогично наказали за их неуставные двойки, неряшливые тетрадки, попорченные учебники, скверное чистописание и не примерное поведение...

Правда и мой интернатский мальчишка был не подарок и не сахар, но пятерки и четверки в графе по поведению старался уважать, по рисованию имел - отлично, а по чистописанию совсем наоборот.

В остальном, я был вполне обыкновенный и даже не фискалил, и не ябедничал, даже вызывал в умывальник или на пустырь новоприбывших мальчишек, чтобы отстоять свое право считаться вторым силачом класса. То есть, если дрался, то всегда в открытую.

А еще я любил выменивать праздничные сладкие кремовые трубочки или положенные куски тортов на что-нибудь повкуснее, - на слоеные языки из крутого теста, чтоб только пропеченные, чтоб можно по-настоящему пожевать.

Их этих изумительных языков, я бережно прямо на ладошку завзятому сластене выдавливал повидлу, даже не требуя ничего взамен, и вонзал в похудевшее слоеное лакомство зубы, где-то местами молочные и поэтому частично разреженные...

А до красного галстука, частицы Ленинского знамени, я с еще большей гордостью и пиететом носил пришпиленную на лацкан другую алую частицу: пятиконечную с золотым портретом кудрявого лобастого мальчишки...

В этом зеркальном осколке большущий актовый зал, весь в праздничных взволнованных детских лицах, духовой оркестр, красные стяги, нарядные и торжественные дяди и тети...

Я рос привередливым юношей.

Именно рос! Сам по себе. Без особой оглядки на авторитеты. А сколько их всевозможных литературных, киношных, сочиненных и настоящих было щедро расставлено на моем достаточно безалаберном мальчишеском пути.

А рос я с шести годов безотцовщиной, что считается на Руси - сирота, обиженный, обделенный. Обиженный, сирота!

О боже, какие, оказывается, я горьковские страсти пережил. Как же - с первого класса - казенные стены, казенная одежда, казенная пища, интернат.

А домой - исключительно с разрешения верховного (завуча) начальства. Начальство, впрочем, не разрешало себе (и всем прочим нижним чинам воспиталкам) опускаться до гнилого либерализма: оно не позволяло внеурочно отлучаться воспитанникам (под присмотром нежного родительского ока) из родных интернатских, вполне благоустроенных, светлых, теплых, но все равно - келий.

Но ведь мама вернулась из командировки посреди учебной недели, и всего-то на несколько дней, а на сегодня она задумала поход в Цирк, приехал Московский Цирк! И все равно мама меня выкрадывала из казенных стен, - выкрадывала под свою родительскую ответственность.

Все равно, дома, пусть и случалось голодновато - это когда мама прибаливала и не могла подрабатывать, - все равно, попав (вернувшись!) домой, я радовался с восторженностью собачьего сынка: наконец-то я дома! Потому что наша самая большущая комната в коммуналке только моя и мамина.

В нашей комнате два окна. Высоченный потолок. А стены искусно побелены золотым кружевным накатом. Пол из деревянных половиц почти не скрипел, и мама его сама подновляла веселой светло-ореховой краской.

Мебели в нашей веселой комнате много и самой разнообразной.

Я спал на старинном пружинном диване, с тяжелыми кругляками по бокам, по надобности их можно откинуть, как крышку пиратского сундука.