Рассказы

— Эх, машину бы сюда хорошую, — сказал Николай-сапожник, — раз проехал готово. Тут бы до самого нутра ее взворочали, поневоле родила бы.

— Бывало, как с иконами да со звоном пойдем по ней всем народом, — говорила старушка Аксинья, вдова Тихона, — в небе жаворонки поют, в лощине ручейки журчат, солнышко играет, а тут Христос воскресе. Как посмотришь, бывало, на нее, на землю-то, так и зарадуешься. А теперь чтой-то словно и нет радости.

— Какую же тебе еще радость надо, — сказал солдат Андрюшка, — по две палки тебе дали, лишних пять четвертей сгребешь, свинью выкормишь да портки сыну сошьешь, а то у него все огузья уж прогорели.

— Нам, брат, этой радости не надо, — отозвался Николай, — а вот с силами соберемся да машину поставим, тогда твоего бога силком работать на нас заставим да барыши гнать… А то вы со своей радостью каждый год с пустым брюхом да без порток сидите.

— Нет, батюшка, бога машинкой не поймаешь, сколько ни лови. Все промеж пальцев выскочит. Не в том месте ловишь.

— Ну да, заладил свое…

— Да уж что ж там, вы до всего дошли. Заместо навозу порошками какими-то стали посыпать. Прежде за такие дела ловили да били чем попадя.

— Только об этом и стараются, как бы бога обойтить. Лучше порошком каким ни на есть посыплю, а уж богу не поклонюсь.

— Не очень-то об нем думают теперь. Бывало, в поле без молитвы и не выезжают, а теперь лошадь у него с борозды свернула, а он ее матом; так надо всем полем и стоит.

— Веселей выходит… Убираться бы вам пора под березки, — сказал Андрюшка, кивнув головой в сторону кладбища.

— Мы-то уберемся, нас господь не забудет, — отвечал Софрон, — на ней, матушке, с молитвой работали, в нее и ляжем.

— И хорошее дело. И вам покойней и людям просторней…

Когда начали сеять, старушки раскрошили просвирку и крошки побросали на новую землю, а свечку прилепили на грядку телеги перед иконкой и зажгли.

Пламя свечи, почти невидное в свете утреннего солнца, горело не колеблясь. И над полем, в свежей синеве небес, пели жаворонки.

— Сколько лет уж не делали так-то, не перепутать бы… — говорили старики, с надеждой следя глазами за проворными руками старушек, которые уверенно делали свое дело.

Даже молодые на время как будто присмирели, — столько было торжественности и уверенности в движениях старушек. Только Николай не удержался и сказал:

— Скорей кончайте свою музыку-то. Дело делать надо, а не чепуховину разводить. Яиц тухлых зачем-то притащили… Что ж, у тебя и куры, что ли, святые?

Никто ничего не ответил. Старушки, не обращая внимания, заканчивали молитву. Молодежь сидела и курила на травянистом рубеже с прошлогодней жесткой травой, через которую из сырой весенней земли уже пробивалась нежная молодая травка.

Кругом синели и сверкали в утреннем блеске освобожденные из-под снега поля. Вверху свежо синело небо, а на нем четко вырисовывались красноватые ветви берез с надувшимися тройчатыми почками и пробивающимися, туго сложенными пахучими листочками.

Было тихо. Концы полотенца, на котором стояла в семенах икона, едва колебались от слабого ветерка. А над головами едва заметно вились к небу два дымка: один — из кадильницы с ладаном, другой — от папирос молодежи.

Звери

На маленькой станции вторые сутки толпы людей ждали поезда и не могли сесть: вагоны шли переполненные солдатами с фронта.

Какой-то пожилой человек в чуйке и молодой солдат с завязанной в грязную тряпку рукой совсем было сели, но их почти на ходу выпихнули из переполненного товарного вагона.

— Братцы, ради Христа, вторые сутки ждем, — говорили они, стоя с мешками у вагонов.

— Некуда. Нешто не видишь, черт! Тут человек на человеке сидит. В тот конец идите, — крикнул им солдат в расстегнутой овчинной куртке и задвинул дверь вагона.

— Ах ты, головушка горькая, — сказал растерянно человек в чуйке, — что ж теперь делать-то. Хоть с голоду подыхай и замерзай тут. — И он, стоя с мешками, посмотрел в дальний конец поезда.

— Вот звери-то, прямо креста на шее нет, — сказала приставшая к ним старушка с узлом и в шубенке с рыжим вытершимся воротником.

— Черт их возьми совсем, еще руку больную разбередили, — сказал молодой солдат, перетягивая зубами повязку. — Они себе сели, хорошо им, больше ничего и не надо.

Человек в чуйке молчал и, уныло моргая, смотрел в прежнем направлении. Иногда он делал движение бежать опять проситься, когда дверь какого-нибудь вагона открывалась, но сейчас же останавливался, видя, что там полно.

— Совсем озверел народ, — сказала старушка, — бывало, видят, что старая, еще иной раз помогут, а сейчас толкают в грудь со ступенек, давеча чуть навзничь не полетела.

— Бога забыли, — сказал человек в чуйке. — Пойдемте к сторожу, может, погреться пустят, на вокзал и не пробьешься.

Часа через два загудел вдали паровоз, и человек в чуйке с солдатом и не отстававшей от них старушкой выбежали на платформу.