Рассказы

Щетка должна быть только индивидуальной, небольших размеров, с редкими пучками щетины, средней жесткости. Пародонтоз можно и нужно лечить, но лучше предупредить. Знать бы, где упадешь, травку подстелил бы. За белой дверью молчат, только вдумчиво работает машина, грызет безымянные зубы, распыляет. Вот передо мной сидит старик. Зачем старику лечить зубы, ведь не так много ему осталось жизни, то-то обидно помереть, претерпев напрасно пытку, лежать в гробу со свежезапломбированными зубами. Чей-то разложившийся труп, рассказывала грамотная Люда, опознали по коронкам на зубах. Детектив. А я люблю стихи. Зубы мглою небо кроют. Прибежали в избу зубы. Нет, скорее всего, не старик лечит зубы, а девушка, которую он опекает. Не дочь. Наверняка не дочь. Между ними чувствуется дьявольский сговор, как между Фаустом и Мефистофелем, только цена за юность иная. «Твоя красота нуждается в прекрасном обрамлении, как бриллиант чистой воды в золотой оправе, — так, должно быть, старик ее уговаривал, улещивал. — Моя горькая зрелость нуждается в твоей сладостной юности, моя любовь». Как ни подсаживайся в ползадницы на спинку ее кресла — все равно старик, безнадежный. Благородные седины. Свежевыбритые седины. Старое тело, упакованное в молодежную одежду — неискренняя заплатка на джинсах, пиджачок стильный замшевый. Все равно старик. Такие больше всего боятся объектива. Его, объектив, не подкупишь, он, подобно солнцу, видит все морщины на твоем лице и нежную пыльцу на ее щеках. Впрочем, смотря в чьих руках он находится. Мой «Никон», скажу без ложной скромности, умеет зрить в корень, нас с ним не проведешь никакой улыбкой и челочкой, нас интересует сам человек, а не то, что он о себе думает и что желает предложить зрителю, мы умеем подлавливать. Пускай эта девочка показывает своему спутнику глянцевитую невинность — меня не провести, я не верю в искренность ее чувств к старику, который первую жену не привел бы пломбировать зуб, вторая тоже обошлась бы, а эту сопровождает на лечение зубика. Передать врачевателю из рук в руки молодую, тронутую кариесом душу. Настырная девчонка. Гордо озирается, готовая в любую минуту заключить со мною союз против старика. Наверное, провинциалка, провалилась в театральное училище, а он ее подобрал, обогрел, женился и прописал. Таких, как он, такие, как она, зовут «папик» или «мой слоненок». У моей Люды тоже был в Москве такой «папик», только она не понимала, что ему от нее нужно, он ей в общежитие книжки разные носил — по искусству, бубликом с маслом кормил. Она говорила: духовное общение. Интеллектуальное общение. Почему женщины с такими бедрами, как у моей жены, так любят слова «духовное общение», «интеллект» и прочее? Он терпеливо приручал ее к себе, к бубликам, к деньгам, к машине. В машине она и прозрела наконец. «Только ничего не было, ничего не было, клянусь, ничего такого!» — «Как ничего? Машина была? Бублики?» — «Это до тебя! До нашей эры!» До-ре-ми. Какое тебе дело, что было до? До были крестоносцы, открытие Новой Индии, выступления феминисток и прочая эмансипация, до было много чего, что же себя изводить. До сложились все мыслимые отношения между мужчиной и женщиной, между инквизицией и еретиками, между Алой и Белой розой, я же не спрашиваю, что у тебя было до. А я тебе все рассказал, между прочим, были Оля, Рена и Наталья, я с ней чуть было не погорел, о чем тебе докладывал, такая была неотразимая, все мужчины падали, когда шла по улице, а сейчас уже никто не падает, зато одного морячка намертво скрутила, и он шлепнулся к ее ногам, как перезревший плод. «Вот видишь, у тебя была Наталья!» Что — Наталья! Она вытекла из моей жизни, как весенняя вода, а этот твой тип с бубликами тебе еще продолжает писать, как выяснилось, письма до востребования. Воспарил стервятник, чует добычу, а ты, ты, ты, о, ты!..

Горестна, должно быть, наша повесть.

Началась она с середины. Я не ухаживал за Людой и долгое время не принимал ее всерьез, вот в чем беда, и произошло все Восьмого марта. Мы их «снимали» на улицах, девчонок, и что характерно — с чистыми намерениями, даже кристальными, с чистой, как больница, душой — провести праздник, а там, ляжет она или нет, было неважно. Это им так кажется, что мы только одного и хотим. Хотим, что скрывать, да не так, как вы это думаете. Шагающим в тот день по Садовому кольцу, нам исступленно, жутко, пронзительно хотелось любви. Но безрадостны были наши праздники, и беззлобно поругивали мы девчонок, крутящих «динамо», погнавшихся за впечатлениями и жалкими студенческими яствами, килькой в томате да «Фетяской». Чем больше мы говорили о сексе, тем больше хотелось любви. Мы по-своему любили их, наших однодневных подружек, но почему-то они обманывали наши ожидания, даруя нам все, кроме любви, нестоящими мы им казались, нестоящими мнились они нам.