Рассказы

Однажды днем, часовой, стоявший у гижигинской батареи, увидел двух людей и собаку, медленно бредущих со стороны юго-восточного мыса. По всему, это были "инородцы", ибо шли они налегке, без нарт. Часовой с любопытством и недоумением следил за приближением странных путников. Один из них шел впереди, что-то неся на спине, сгорбясь и наклонясь вперед; он шагал медленно, затрудненно, но настойчиво и размеренно. Второй отставал, спотыкаясь, покачиваясь, даже изредка останавливаясь. За ним, мордой уткнувшись в землю, след в след, брела собака.

Отстающий человек вдруг запнулся, пошатнулся, постоял, пытаясь восстановить равновесие, и рухнул ничком. Передовой, не оглядываясь и не останавливаясь, продолжал путь.

Изумленный часовой ударил тревогу, вызывая караул. Весь военный гарнизон (шесть казаков) и все население Гижиги (около сорока человек) выскочили из казарм, домишек и юрт, пораженные необычной среди суровой полярной зимы тревогой.

Тучный начальник порта, в расстегнутом сюртуке и с шубой внакидку, вышел на крыльцо своего дома, прожевывая лососину, весь разрумянившийся от предобеденной закуски.

К крыльцу медленно подходил человек в шубе, в унтах, с закутанным лицом и с кожаной сумкой, привязанной к спине. Его окружила группа гижигских жителей, другая часть населения теснилась около казаков, которые шагах в двадцати позади несли второго пришельца. В нескольких шагах от крыльца незнакомец зашатался, падая, но урядник Пашков и приказчик Русско-Американской компании подхватили его под руки и внесли в дом начальника Гижиги; второго принесли туда же.

Это были Мартынов и совершенно обессилевший и обмороженный Афанасий. Уже третий день они брели без еды, и Афанасий, человек очень пожилой и к тому же одетый легче Мартынова, пострадал сильнее. Из всех вещей Мартынов сохранил только генерал-губернаторский пакет и сумку с форменной одеждой. Он не считал возможным для себя явиться к губернатору Камчатки в якутской шубе и малахае. Спасая мундир, пришлось пожертвовать частью провизии.

В тепле, подкрепившись водкой и едой, Мартынов немного отошел. Он сидел за столом, страшный, лохматый, заросший густой черной бородой, с обмороженными щекой и носом и глубоко запавшими глазами. Тучный и радушный капитан, начальник Гижиги, потчевавший гостя, был разочарован. Он ожидал новостей от свежего человека и думал сам отвести душу, поболтать, но ничего не получалось. Мартынов был мрачен, сосредоточен и скуп на слова. Он кратко объяснил, кто он такой, и потребовал, чтобы ему немедля помогли двинуться дальше.

— Батюшка мой, рад бы душевно, да как же могу я вас пустить в таком виде? Ведь до Тигиля не дойдете, батюшка, не то что до Петропавловска. Вот отдохнете, отлежитесь, откормитесь, а мы тем временем надежных людей вам подберем. Так ведь с ветру их не возьмешь, — убеждал румяный капитан.

— Невозможно-с. Не позднее завтрашнего дня я должен следовать дальше-с. Весна приближается, — отрезал Мартынов.

Несмотря на резоны и уговоры тучного командира, Мартынов настоял на своем, и вскоре все было готово к тому, чтобы отправиться в путь. Урядник Пашков и Николай, каюр Русско-Американской компании, должны были доставить Мартынова до Тигиля, где он думал найти свежих людей, взять новые запряжки собак.

Мартынов закостенел душевно и чувствовал только одно стремление, одно желание — это двигаться и двигаться вперед, не останавливаясь, не давая себе возможности оттаять, обмякнуть. Он чувствовал, что стоит только пожалеть себя, — и нервы сдадут. А тогда он не сможет выдержать этой непрерывной борьбы с холодом, усталостью, одиночеством и горем, точащим его душу.

Когда все было готово к отъезду, Мартынов, одетый по-походному, вошел в комнату, где на медвежьей шкуре лежал Афанасий. При виде есаула он хотел встать, но Мартынов остановил его.

— Афанасий, ты ведь скоро оправишься?

— Скоро, бачка, скоро! Такой беда пришел! Я старый люди стал.

— Слушай, вот тебе сто рублей, привези сюда… — Платон Иванович запнулся. — Привези его сюда, когда оправишься. Ты знаешь ведь, где он остался?

— Знаем, бачка, все понимаем. Будь спокойна, привезем.

— Прощай, Афанасий.

— Прощай, бачка, час добрый тебе.

Прощаясь перед домом с тучным капитаном, есаул сказал:

— У меня к вам просьба генеральнейшая.

— Рад служить, пожалуйста, рад служить, — отвечал толстяк.

— В пути сюда погиб мой спутник, Василий Иванов… Тунгус мой, как только оправится, привезет сюда его тело… Прошу вас, похороните его и панихиду отслужите. И памятник каменный. Вот деньги-с. Памятник хороший соорудите-с… Век благодарить буду, — прерывисто говорил есаул, и суровое его лицо морщилось и дрожало от сдерживаемых слез.

— Все сделаю, голубчик, все сделаю, — твердил растроганный толстяк, обеими руками пожимая руку есаулу.

— Вот-с… эпитафия… — пробормотал Мартынов и, сунув в руки капитана бумажку, бросился в нарты, махнул рукой, и собаки понеслись.

На бумажке четким почерком было написано:

Здесь лежит солдат Василий Иванович

Иванов,

жизнь положивший

за други своя.

1855 г.