Рассказы Эдуарда Кочергина в "Знамени"

Итак, в своей шумной тачке, со старым клееным баяном за спиною, в неизменном флотском бушлате, в заломленной бескозырке и с бычком папиросы “Норд”, торчащим из-под огромных усов, начинал он поутру свое “плавание” по пьянским местам петроградских островов. Обладая явными хормейстерскими и организаторскими способностями, он у всех рундуков, куда “приплывал” после третьего захода, командовал: “Полундра! Кто пьет, тот и поет, — начинай, братва!” И через некоторое время безголосые, никогда не певшие чмыри-ханырики со стопарями водки и кружками пива в узлах рук сиплыми, пропитыми голосами пели тогдашние “бронетанковые” песни:

Сталин — наша слава боевая,

Сталин — нашей юности полет.

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет...

А неуемный Василий со своего низа “свирепствовал”, дирижируя, поправляя сбившихся и покрикивая на нерадивых.

Патронировали его невские дешевки со всех островов Петроградской стороны. Этот вид древнего женского промысла сейчас исчез из города, а в ту пору он был довольно заметен в наших речных местах. Многочисленный речной флот брал дешевок на рейс или на целую навигацию — одну на пять-шесть палубных мужиков, официально оформляя их уборщицами или судомойками. Кроме зарплаты, имели они, как все моряки, обмундирование и хорошую добавку “за любовь”. Баржевые мужики именовали их “тельняшками”. Рожденных ими детей на наших островах звали “дунькиными детьми”. Обзывалка эта, по легенде, была связана с Дунькиным переулком, когда-то существовавшим на нашей стороне, где атаманша Дунька в былые времена держала артель речных девушек.

Ближайшими подругами Васи Петроградского были две девушки — Лидка Петроградская и Шурка — Вечная Каурка. Они по очереди опекали его, буксируя тачку пьяного моряка в его “каюту” — летнюю халупу под лестницей в парадняке старого дома на Ждановской набережной*, недалеко от начала Большого проспекта. Обстирывали, подкармливали и возили на Геслеровский проспект в знаменитую баню, по лестницам которой стояли шикарно-огромные “тропические” пальмы, безумно нравившиеся моряку, а зимой забирали в свое тепло первого этажа побитого войною дома в Татарском переулке.

Тоской Васи была Лидка. Ей даже позволялось сопровождать моряка по кабацким рейдам, помогать ему в певческих подвигах, оберегая от перебора любимого пива с добавками тройного одеколона, и сдерживать бешеный темперамент, проявляемый им в защите правды и справедливости на земле, на воде и в небе. А в кабацких заварухах при его “обидном” языке это было небезопасно, притом что пользовался он им невзирая ни на какие звания пьющих, отпузыривая всех подряд. Особенно сильно наезжал он на Фарфоровое Ухо, обвиняя того в сучьем промысле.

Подъехав на тачке к ларю, где алкашный стукач обрабатывал залеток и новообращенных в алкоголики людишек, Вася бил своими деревянными толкашками по батезату мостовой и, обращаясь к нему, говорил: “Разные у нас с тобой стуки, начальничек, — ты стучишь своим шейным пузырем Большому дому, а я деревяшками по мостовой. За мои-то стуки и сто граммов не дадут, а с твоих Сибирь видна да Лихо”.

“Не приставай, Вася, давай лучше споем. “Любимый город может спать спокойно...”, — запевала Лидка, стараясь отвлечь от беды свою “жалость”. “Молчи, Лидка, а то покрою тебя разными российскими словами. Чего мне бояться-то? У меня ничего нет, терять мне нечего. В кармане моем вошь сидит на аркане и шиш шиша шишом гоняет, да все вместе шевелят пустоту. А ежели пересадить меня с тачки на нары захочет, то неудобство доставлю — специальную парашу для меня придется делать. Так-то вот, Ваше Беломорканалородие”.

Противной старой профуре с Плуталовой улицы, которая приставала к Лидке с вопросом: “Как это вы, горемычные, в любилки-то друг с другом играете, а?” — он говорил: “Не только как, но и через так, старая скважина! Интереса еще не потеряла, сменив кутак на горло бутылки...”

“А вы, босяки деревяннодолбаные, чего открыли свои хохоталки? Пили бы пиво, вытирали бы рыло”, — осаживал он смеющихся бухариков и, отъехав от “рундука”, басом церковного служки запевал вирши:

Слуга — служи,

Стукач — стучи,

Шатун — шатайся,

Алкаш — алкай,

Бухарь — бухай и заправляйся.

Ежегодно в последнее воскресенье июля, в праздничный день Военно-Морского флота отряд расфуфыренных во фланелевки, бушлаты, черные юбки и бескозырки невских дешевок и присоединившихся к ним профурсеток со Съезжинской улицы, а также парколенинских промокашек во главе с Аринкой Порченой собирался возле памятника “Стерегущему”, что поставлен во времена царя Николаши морякам, погибшим в войне с самураями в 1904 году.

И ровно в два часа пополудни, после минутного молчания в память о погибших моряках во всех войнах, вступал цеховой хор. Стая невских девок запевала “Варяга”, да так, что дрожь проходила по праздничному люду. А Вася, наполовину окороченный последней войной корабельный запевала, единственный бас среди женских голосов, одновременно пел, наяривал на баяне и дирижировал, взмахивая бескозырной головой в центре бабского букета.