Рассказы Эдуарда Кочергина в "Знамени"

Первый мой натюрморт, над которым я корпел довольно долго, состоял из царского кирпича с печатным куром, битого антикварного чайника и чашки с блюдцем. Красил я его акварелью, выданной мне напрокат моим лопоухим учителем. Красить стал, тщательно отрисовав все предметы. К удивлению моего наставника, у меня получилось что-то приличное. Он не знал, а я не посвящал его в мои подвиги по части рисования в бывшей беспризорной жизни. Но, действительно, бумагой, карандашами, акварельными красками пользовался я впервые.

У соседского старого очкарика, недобитого профессора, матушка выпросила три толстенные знатные книги — энциклопедии с прекрасными картинками для моего рисования. Я, высунув язык, сел за них и довольно скоро срисовал все стоящие картинки карандашом и вставочкой с чернилами. Первый рисунок снял с гравированного дуба. Про этот мой дуб сосед-профессор сказал, между прочим, что он достоин уважения, и пообещал непременно раздобыть для меня масляные краски у своего старого приятеля-художника. Что вскоре и осуществил, подарив мне набор красок и кистей. Превратившись в обладателя такого богатства, я почувствовал себя спеченным художником и на вопрос слесарного соседа-рыбака, могу ли я нарисовать для него две картины — восход и закат солнца, ответил внаглую “могу”. Восходные закаты дались мне страшенным трудом — я не владел техникой письма маслом. Обращаться к учителю Борису за помощью было невозможно — он халтуры такие запрещал категорически. А что мне делать? Матушку после отсидки в Кошмар-Дырах***** два года не брали на работу. Кормились мы ее поденщиной. Она по людям мыла полы, убирала квартиры сытых семей, стирала, чистила одежду, чинила ее, готовила по заказу праздничные обеды, красила шмотки, матерьялы, отрезы — делала все женские работы очень профессионально. Иногда за “просто поесть” — за кусок хлеба и еду. Мне хотелось ей помочь. В конце концов, на двух фанерах я отладил восход с закатом, и слесарь рассчитался со мною “красненькой” — десяткой. Это был мой первый заработок в Питере.

Через полтора месяца учитель-Боря заявил, что мне, пожалуй, надобно готовиться к поступлению в СХШ, где он сам учился с пятого класса, и что для этого я имею все козыри: цвет вижу отменно, а рисунок — дело наживное. В марте нелегально вынес из школы гипсовую плакетку-орнамент и посадил меня штурмовать ее. В апреле я после образоваловки по три-четыре часа ежедневно рисовал у них в СХШ гипсы. Экзамены пошел сдавать, ни на что не надеясь — просто ради опыта. И вдруг прошел, что для меня было совершенно неожиданно, при общем балле выше тройки и ниже четверки. Лучшая оценка была за живопись. Худшая — три с минусом — за сочинение. Итак, с осени с помощью Бориса-учителя я стал полноправным эсхэшовцем — племянником моста лейтенанта Шмидта и приобрел покровителями двух египетских сфинксов, поставленных царями против здания Академии художеств. О моем прошлом, слава Богу, никто в школе не знал. Энкавэдэшный наставник — капитан, два года следивший за мной, обрадовался поступлению и поздравил меня. Я был его кадром, его воспитанником, вышедшим в люди из его логова.

С осени начались школьные будни. Учиться, догонять всех было адски трудно. Эсхэшовские одноклассники казались мне фантастическими гениями. Рисованные ими на бумаге гипсовые головы “звенели”. Мне до них надобно было карабкаться: учиться конструктивному рисунку, дрочить штриховку, проталкиваться в понимании тона, объема, пространства и т.д. Но школа подходила для меня. Народ в классе никак не был похож на обыкновенных учеников нормальных городских заведений, которыми заправляло гороно. Племянники моста лейтенанта Шмидта были отменными фантазерами, талантливыми шалопаями и наглецами одновременно. Некоторые уроки эти рисовальные бандиты превращали в абсурдистские спектакли. Например, на уроке русского языка все становились пассажирами трамвая, так как кликуха училки была Трамвай. Чудные учителя обзывались антиками. С одной стороны, “антики” уважительно, с другой — над ними потешались. Если вспомнить “Очерки бурсы” Помяловского, то они — розовый пар в сравнении с эсхэшовскими безобразиями, главный школьный авторитет — Лакабарака — и тот жил в трубе. Как видите, я попал туда, куда надо, и о том, что я воспитанник ведомства Лаврентия Павловича Берия, никто бы и не узнал, если бы не один случай, произошедший со мною весной, в самом конце моего первого учебного года. Сие событие случилось на знаменитой металлической лестнице Академии художеств, по которой мы ежедневно поднимались в свою “крышу”.