Рассказы и сказки

— Ну, Трайна — жизнь моя, Трайна — ангел мой, Трайна — сердце мое. Так хорошо?

— Да, — отвечает она, счастливая, — но…

— Что же, душа моя, радость моя?

— Только слушай, Иоселе…

— Что; детка?

— А если, не дай бог, не хватит нам иногда на существование? Если я буду мало зарабатывать?.. Ты, может быть, на меня кричать будешь?

Слезы наполняют ее глаза.

— Боже упаси!.. Более упаси!..

Он вырывает голову из ее рук и припадает к ее еще раскрытым устам…

— Ну вас ко всем чертям! Все, что снилось мне сегодня, вчера и позавчера, да падет, владыка небесный, на ваши головы! — раздается вдруг за ширмами. — Поцелуйная неделя у них. Глаз сомкнуть не дадут!..

Это хриплый, колючий, ядовитый голос "старой ведьмы" Фрейдл.

Мать

1915

Перевод с еврейского Ш. Эпштейна.

За городом идут две женщины: высокая, полная, с злыми глазами тяжело ступает; худая, бледная, маленькая идет, опустив голову.

— Куда ты ведешь меня, Ханэ? — спрашивает маленькая.

— Потерпи, Грунэ, еще несколько шагов: видишь, там горка.

— Зачем? — спрашивает Грунэ робко, прерывисто, точно пугаясь чего-то.

— После узнаешь, идем…

Они подошли к холмику.

— Сядь! — говорит Ханэ.

Грунэ послушно садится, Ханэ возле нее.

И в тишине теплого летнего дня, далеко от городского шума завязывается беседа.

— Грунэ, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?

На бледное лицо Грунэ ложится тень.

— Знаю, — отвечает она, закусив губы.

— Он был сойфером, Грунэ, благочестивым сойфером.

— Знаю, — говорит нетерпеливо Грунэ.

— Прежде чем написать букву, он совершал омовение в микве…

— Враки… Раза два в неделю он, правда, ходил туда…

— Благочестивый был человек.

— Верно.

— Да будет он заступником нашим.

Грунэ молчит.

— Ты молчишь? — удивляется Ханэ.

— Все равно!

— Нет, не все равно! Пусть же он заступится за нас, слышишь?

— Слышу!

— Что скажешь на это?

— Что мне сказать? Я знаю только, что он за нас не заступился…

Пауза. Обе женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер, оставив вдову с тремя девочками-сиротами. Грунэ вторично замуж не выходила, не хотела дать отчима своим детям, сама работала на себя и детей, но удачи ей не было ни в чем… "Он не был заступником их!.."

— А знаешь почему? — нарушает Ханэ молчание.

— А?

— Потому что ты грешна…

— Я? — вскакивает Грунэ, как подстреленная. — Я грешна?

— Слушай, Грунэ, всякий человек грешен, а ты и подавно…

— Подавно?..

— Повела я тебя за город к реке, в поле недаром… Что говорить, свежего воздуха нам, слава богу, не нужно… Видишь ли, Грунэ… мать, и особенно вдова благочестивого сойфера, должна…

— Что она должна?

— Должна быть богобоязненнее всех, лучше всех и внимательнее смотреть за своими дочерьми…

Бледная Груиэ становится еще бледней. Глаза у нее загораются, и синие, запекшиеся губы дрожат.

— Ханэ! — кричит она.

— Ты ведь знаешь, Грунэ, я тебе верный друг, но правду я все же должна сказать, не то придется мне держать ответ перед богом… Я сплетничать на тебя не буду, из-за меня ты людям на язык не попадешь, все останется между нами, один только бог в небе услышит нас.

— Не тяни душу!

— Так слушай же! Коротко и ясно… вчера вечером, поздно вечером, возвращалась я с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл…

— Одна?

— Нет!

— С кем?

— Разве я знаю? Шляпа какая-то… даже цилиндр… Он целовал ее в шею, в затылок… Она смеялась и грызла леденцы.

— Знаю!.. — отозвалась Грунэ замогильным голосом. — Это не впервой.

— Ты знаешь это? Что он ей, жених?

— Нет…

— Нет? И ты… молчишь?

— Да.

— Грунэ!

Но Грунэ уже спокойна.

— Теперь помолчи-ка ты и послушай, что я тебе скажу, — говорит она резко, схватив Ханэ за рукав и заставляя ее снова сесть. — Слушай, — продолжает она, — я тебе все расскажу, и только один бог на небе услышит нас!

Ханэ садится опять.

— Когда муж умер… — начинает Грунэ.

— Как ты это говоришь, Грунэ?

— Как же мне говорить?

— Не говоришь "блаженной памяти"… И нужно ведь сказать "скончался".

— Не все ли равно, скончался, умер? — его ведь похоронили…

— Он вернулся к своим предкам…

— Пусть будет так… только меня он оставил с тремя сиротками-девочками…

— Бедный, он кадиша не оставил.

— Трех дочерей, старшую…

— Генендл…

— Четырнадцати лет…

— У людей такая девушка уже невеста…

— У нас хлеба не было! Не до сватовства было… до помолвки и пряников — подавно.

— Как ты, Грунэ, говоришь сегодня!

— Не я говорю — боль сердца говорит… Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе…

— И теперь тоже… чтобы не сглазить!

— Теперь она выжатый лимон, дожила до седых кос! Но тогда она сияла, словно солнце… И я была вдовой благочестивого сойфера, я берегла ее, как зеницу ока; я знала, что в нынешние времена… шляются всякие музыкантишки, портные, франтики, старые холостяки… Но на то и мать. Девица в невестах должна быть чиста, как зеркало… И я добилась своего, пылинки на нее не упало, я берегла ее, стерегла, с глаз не спускала, ни на миг она из дому одна не уходила. И все-то я ей наставления, назидания читала: "не смотри туда, не гляди сюда, не стань там, не ходи тут… не смотри, как птички летают…"

— Ну, и очень хорошо…