Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»

Пельмень Маллиган, съезжая с квартиры, закатил внизу вечеринку, которая тянулась уже сороковой час. В кухне на полу, среди пустых бутылок из-под шампанского «Хейдсек», устроился Шандор Ройас с тремя друзьями; борясь со сном при помощи тонизирующего и таблеток бензедрина, они забавлялись игрой «плюнь в океан»[38]. В гостиной Дюк, Винсент, Кринклс и Пако скученно ссутулились над пятнадцатидюймовым динамиком, вставленным в мусорную корзину, и слушали оркестровку «Богатырских ворот»[39] во всю 27-ваттную мощь. У каждого на носу были темные очки в роговой оправе, а на лицах — сосредоточенное выражение; все курили странного вида сигаретки, набитые не табаком, как можно было ожидать, а особым сортом cannabis sativa

[40]. Эти ребята составляли квартет Дюка ди Ангелиса. Они записывались в местной фирме грамзаписи «Тамбу» и уже выпустили диск под названием «Песни открытого космоса». Время от времени кто-нибудь из них стряхивал пепел в воронку динамика, чтобы понаблюдать за причудливой пляской серых крупинок. Сам Пельмень дрых под окном, нежно, словно плюшевого медвежонка, прижимая к груди пустую двухквартовую бутылку[41]. Несколько девушек из Госдепартамента и АНБ[42]

в полной отключке валялись на стульях и кушетках, а одна даже в ванне.

Дело было в начале февраля 1957 года; в Вашингтоне тогда собиралось немало американских экспатриантов, которые всякий раз при встрече уверяли вас, что вскоре навсегда вернутся в Европу, но при этом, похоже, все они постоянно работали на правительство. В этом чувствовалась тонкая ирония. Они, к примеру, устраивали полиглотные вечеринки, где был презираем всякий, кто не мог вести беседу на трех-четырех языках одновременно. Они неделями шарили по армянским бакалейным лавкам, а потом приглашали вас на бюльгур с барашком[43] в крохотные кухоньки, стены которых были увешаны фотографиями корриды. Они заводили интрижки со знойными девушками из Андалусии или из стран Средиземноморья, которые изучали экономику в Джорджтаунском университете. Их «Домом» становилась университетская пивная[44] на Висконсин-авеню, называвшаяся «Старый Гейдельберг», а с наступлением весны они вместо липового цвета довольствовались цветением вишен. Как бы то ни было, такое летаргическое течение жизни доставляло им, как они выражались, кайф.

В данный момент вечеринка, судя по всему, обретала второе дыхание. На улице лил дождь. Потоки воды с журчанием сбегали по крытой толем крыше, плескали в бровастые, губастые и носатые морды деревянных горгулий под карнизами[45], а затем струйками стекали по оконным стеклам. Вчера шел снег, позавчера дули штормовые ветры, а позапозавчера над городом по-апрельски ярко сияло солнце, хотя по календарю было всего лишь начало февраля. В эту пору в Вашингтоне бывают такие странные моменты обманчивой весны. На это время приходятся день рождения Линкольна, китайский Новый год и гнетущая тоска унылых улиц; до цветения вишен еще далеко, и вообще, как выразилась Сара Воэн[46], весна немного запоздает в нынешнем году. Завсегдатаи кабачков вроде «Старого Гейдельберга» — любители пропустить стаканчик «вюртцбургера» в будний день и спеть хором «Лили Марлен»[47]

(не говоря уж про «Подружку Сигмы Кси»[48]) — обязательно должны быть неисправимыми романтиками. А каждый настоящий романтик знает, что душа (spiritus, ruach, pneuma)[49] субстанционально представляет собой не что иное, как воздух; и потому вполне естественно, что все атмосферные пертурбации должны накапливаться в тех, кто дышит этим воздухом. Так что, помимо и сверх общедоступных отдохновений — отпусков и туризма, — существуют еще и индивидуальные брожения, связанные с климатическими условиями, как если бы эта пора была чем-то вроде заключительного stretto в ежегодной фуге[50]: переменчивая погода, бесцельные любовные интрижки, непредсказуемые дела; можно достаточно легко месяцами жить внутри подобной фуги, поскольку, как это ни странно, в этом городе ветры, дожди и страсти февраля — марта мгновенно забывались, будто их никогда и не было.