Рассказы ночной стражи

Икэда был рад, как дитя, что ему досталась вторая записка. Оскверниться прикосновением к мертвецу? Лучше вспороть себе живот! Да, ему придётся дать изрядный крюк, возвращаясь домой с дежурства, но это лучше, чем иметь дело с дохлым каонай!

Что во второй записке, а главное, при чём тут служба Карпа-и-Дракона, Икэда не спросил. С какой стати достойному стражнику интересоваться чем-то, касающимся безликой падали? Вот ещё!

От трупа к портовым складам уходила цепочка следов. Хидео пригляделся. Следы были от деревянных гэта: короткие парные полоски, стежки чёрных ниток на белом покрывале. Десять шагов, одиннадцать. На двенадцатом шагу убийца остановился, прямо в снегу вывел иероглифы; наверное, палкой.

Пали на землюБелые слёзы неба.Скрип под ногами.

Хидео махнул рукой:

— Идём. Здесь больше делать нечего.

К складам они не пошли. Там есть свои сторожа, это их территория. Да и зачем? Убийца каонай — не преступник. Не вор, не контрабандист, не мошенник. Может, это один из складских сторожей. Убил, вернулся на свой пост и продолжил нести службу.

Ветер стих, едва ночная стража отдалилась от моря.

2

«Скажут, ваш мертвец или не ваш»

Холодно.

Проснуться зимой — худшее из зол.

«Зимою — раннее утро, — повторял настоятель Иссэн, цитируя записки какой-то придворной дамы. Имелось в виду, что раннее зимнее утро достойно всяческих восторгов. — Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен. Белый-белый иней тоже».

Я удивлялся. Спрашивал у старика, в своём ли уме восхищённая дама. Иссэн пожимал плечами. Отвечал, что не знает, поскольку дама скончалась давным-давно. Замёрзла, уверяю вас. Окоченела во дворце, испытывая тонкие чувства. Свежий снег прекрасен, надо же! В моей комнате окон нет, но я чую спиной и ягодицами, что двор замело. Снег подступил к стенам, обложил сугробами доски и камень. Пушистые шапки висят на деревьях.

Бр-р-р! Едва пошевелюсь, кожу стягивает узлами даже под одеялом.

— Но чудесно и морозное утро без снега, — бормочу я синими губами. Восторг дамы въелся в память намертво, помню до последнего слова. — Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли — так и чувствуешь зиму…

Никто не зажигает, никто не вносит. Так и чувствую зиму!

— К полудню холод отпускает…

Ну да, конечно. До полудня ещё дожить надо.

— И огонь в круглой жаровне гаснет под слоем пепла, вот что плохо!

Тут мы с дамой единодушны. Вот что плохо! Дом наш отапливается одним-единственным очагом в комнате родителей, ко мне его тепло если и добирается, то лишь в моём воображении. Дрова жечь нельзя, угорим, приходится жечь древесный уголь, а он дорог. Матушка с отцом, когда он не в патруле, спят, прижавшись друг к другу. Мне прижиматься не к кому, у нас даже кошки нет. Раньше я ставил в ногах переносную жаровню, только сплю я беспокойно. Как-то опрокинул, чуть дом не спалил. Теперь с вечера нагреваю камень в очаге, заворачиваю в старое одеяло, кладу себе под бочок.

Жаль, остывает быстро.

Хорошо сёгуну! У него, болтают, даже в уборной два очага с крышками из металла. Почему два? Так ведь и кабинок две, для большой и малой нужды. Стану сёгуном, поставлю третий очаг. И третью кабинку. Зачем? Прятаться, чтобы просители не докучали.

— Никогда не думала, что буду спать с женщиной…

Это не я. Это матушка. Отец вернулся из патруля, зашёл в спальню. Я слышу матушкин голос, он звучит глухо, но вполне отчётливо.

— Я тоже, — отвечает отец.

Я знаю, о чём они. Я не хочу об этом думать. Отец есть отец, у него даже грамота есть. Мало ли, кто когда был бабушкой? Если грамота, значит, отец. И мама от него беременна, уже не скроешь. Живот тыквой торчит. Будет у меня весной братец или сестра.

И кошку заведу, греться.

Сбрасываю одеяло, еле сдерживаясь, чтобы не завизжать. Сажусь рывком, тянусь за ватной накидкой. Сплю я одетым, только всё равно не спасает. Ладно, пойду на двор, разгоню кровь.

У колодца умывался отец. Голый до пояса, слово чести! Склонился над лоханью, фыркает, плещет водой в лицо. Хорошо, что у нас есть свой колодец. Иначе пришлось бы идти к общему, за три дома от нашего. Там с утра толкотня: моются, полощут рот, хозяйки сплетничают, тащат вёдра с водой. Зазеваешься, обольют на ходу.

Вода во второй лохани, стоявшей рядом с отцом, взялась льдом. Я ударил кулаком, лёд брызнул во все стороны. Раздеться, как отец? Нет уж, дураков нет. Осторожно смачивая ладони, я протёр щёки, лоб, нос. И заорал, как резаный, потому что отец набрал полные пригоршни воды…

Короче, вы поняли, что он сделал. Всю мою сыновнюю почтительность как ветром сдуло. Так бы и врезал по шее! Хорошо, что у калитки закричали:

— А кому каши? Вкусной бобовой каши?

Это разносчик Фумико. Его и видеть не надо, по запаху узнаёшь. Перебродившая каша из бобов пахнет так, что за десять шагов в нос шибает.

— Возьми каши, — велел отец. — И бобового отвара.

И бросил в спину, когда я кинулся к калитке:

— Мать рис варить будет. Принеси сухой растопки.

— Соленья остались? — крикнул я в ответ, расплачиваясь с Фумико.

— Остались, не надо.

— Или взять? Про запас?