Рассказы о Дзержинском

Из окон арестантского вагона была видна пристанционная площадь, сонные извозчики, а чуть подальше — базар, поднятые оглобли подвод, яркие платки баб, горы помидоров на возах и горы яблок.

В вагоне теперь пахло яблоками, табаком, настроение у всех было хорошее, легкое. Было приятно сознавать, что жизнь на воле, там, за окнами вагонов, связана с жизнью заключенных, что чужие, незнакомые люди хлопочут, достают папиросы, дают яблоки. Было приятно сознавать, что ты не забыт, что неразрывными нитями ты связан с теми, кто на свободе, и что все это в общем так условно — воля, тюрьма! Сегодня человек, ненавидящий тиранию, самодержавие, наивно считает себя на свободе, а ночью ввалились к нему синие мундиры — и кончено, нет мнимой свободы!

Может быть, эти люди, там, за окнами, смутно чувствуют свое будущее в этих суровых, обросших бородами лицах, прильнувших к ржавым решеткам.

И точно отгадав мысль Дзержинского, молодая курсистка, в косынке на шее, в потертой жакетке, негромко говорит:

— Что вы смотрите, товарищи? Вы кушайте, пожалуйста, яблоки. И не стесняйтесь! Сегодня мы вас угощаем, а завтра вы нас — это все чистый случай. Разве я говорю неверно?

— Верно, — улыбнулся Дзержинский.

Ударил третий звонок, засвистел главный кондуктор, весело и бойко пропел рожок стрелочника. Состав, гремя буферами, тяжело тронулся с места.

Часа через два после этой станции в вагон неожиданно ввалился начальник конвоя. С перепоя он глядел волком, был мрачен и в руке держал револьвер. Наученный горьким опытом, он остановился в дверях, а вперед пропустил трех конвойных. С ним стояли двое конвойных и двое жандармов с неприятными, напряженными лицами.

— Стоять смирно и не шевелиться! — велел начальник конвоя, подозрительно и злобно вглядываясь в лица арестантов. — Теперь вы у меня попляшете!

Неловко шагая на коротких ногах по подвижному полу вагона, он дошел до короба, где еще осталось несколько яблок, прищурил глаза с набрякшими почечными мешочками и спросил:

— Кто затеял волынку? Кто повел разговоры с лицами, находящимися на воле? Кто посмел нарушить мое приказание о карцерном режиме? Предупреждаю, — запираться бессмысленно. Мне и так все известно.

— Раз вам известно, то зачем вы спрашиваете? — усмехнулся Дзержинский.

— Не твое дело, — крикнул начальник. — Понял?

У Дзержинского дрогнуло лицо.

— Не тыкать мне. Понял?

И слегка двинулся к начальнику конвоя. Тот инстинктивным движением вскинул револьвер. Сзади звякнули затворы винтовок. Люди в вагоне замерли.

Но Дзержинский спокойно и свободно, точно не было перед ним револьвера, сделал еще шаг вперед.

— Назад, — крикнул начальник конвоя, — застрелю!

Он отступил к стене вагона и выше поднял руку с револьвером, будто Дзержинский до сих пор не замечал этого револьвера.

Дзержинский шагнул еще.

За его спиной коротко охнул старик-профессор. Это зрелище было не для людей со слабыми нервами: один безоружный человек медленно и спокойно надвигается на восьмерых вооруженных людей, идет на дула винтовок и револьверов. И лицо, это удивительное лицо с мерцающими светлыми зрачками... Но самое удивительное заключалось в том, что начальник конвоя вдруг струсил, испугался одного безоружного человека и закричал на весь вагон:

— Чего вы, наконец, хотите, черт бы вас драл? Что вам надо?

— Немедленно дайте нам все, что причитается, — воду, пищу, табак, — сказал Дзержинский. — Но немедленно.

— Воду тебе? Пищу тебе? А если я сейчас прикажу стрелять в вас всех, как в бунтовщиков?

Но это последнее он сказал уже только для проформы. Было видно, что он боится Дзержинского. И так же для проформы ответил Дзержинский:

— Стреляйте, мы ваших угроз не боимся. Стреляйте, если желаете быть палачами. Или стреляйте, или выполните наши требования.

— Я вам покажу ваши требования, — ответил начальник конвоя. — Я вам покажу такие требования, что вы больше не захотите...

Повернулся, сунул револьвер в кобуру и ушел.

А на следующем полустанке в вагон принесли кипяток, щи и махорку.

До вечера обсуждался инцидент с начальником конвоя. Говорили и при Дзержинском и без него. Он слушал, молчал и улыбался, потом вдруг сказал:

— Пустяки это все, вздор. Он испугался не моей силы воли, не чего-то там особенного в глазах у меня

Он испугался убежденности. Понимаете? Я убежден, а он нет. Он наемник, а я нет. Так просто: наемник испугался ненаемника. И потом у него рыльце в пушку с прицепкой этих вагонов с быками. Подними он стрельбу, началось бы все-таки расследование, докопались бы и до этих дел. Неловко, могут со службы выгнать, а службишка хоть и не завидная, но, как видите, довольно доходная, расставаться жаль. Все это в общем вздор и скука, надоело! Приятно только одно, что мы опять победили.

И, повернувшись к профессору, он спросил:

— Будем играть в домино?

Потом, играя, сосредоточенно морщил лоб и рассеянно слушал Тимофеева.

— Только знаете что, — говорил Тимофеев, — знаете, Феликс, что я хочу вам предложить? Вы слушаете или нет?

— Как же не слушаю, конечно, слушаю, — рассеянно ответил Дзержинский, — как же я могу вас, дорогой мой, не слушать?