Рассказы о книгах

«Перечитываю Ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная! а потом, ах, мерзкая! Простите, прекрасная и нежная, но это так! Нет никакого сомнения в том, что Вы божественны, но иногда в Вас решительно нет здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь, ибо от этого Вы еще прелестнее. Например, что хотите Вы сказать, говоря о печатке, которая должна для Вас подходить и Вам нравиться (счастливая печатка!), и о разъяснении значения которой Вы спрашиваете меня? Если только тут нет какого–либо скрытого смысла, я решительно не догадываюсь, чего Вы желаете? Или Вы просите меня придумать девиз? Это было бы совершенно в духе Нетти. Пусть будет так, сохраняйте по–прежнему девиз: «не скоро, а здорово», лишь бы это не было девизом для вашего путешествия в Тригорское, — и поговорим о другом. Вы говорите, что я не знаю Вашего характера. А какое мне до него дело? — Очень я о нем думаю! Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Самое главное — глаза, зубы, ручки и ножки (прибавил бы: и сердце, но ваша кузина очень уж затаскала это слово). Вы говорите, что Вас легко узнать, — Вы хотели сказать, полюбить. С этим я весьма согласен и даже сам служу тому доказательством: я вел себя с Вами, как 14-летний мальчик — это не достойно, но с тех пор, что я более не вижу Вас, понемногу возвращаю себе утраченное превосходство над Вами и пользуюсь этим, чтобы побранить Вас. Если мы когда–нибудь снова увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу я Ваших обещаний; да кроме того, письма — нечто такое холодное: в 1 просьбе, переданной по почте, нет ни силы, ни волнения, а в отказе — ни грации, ни сладострастия. И так, до свидания и Договорим о другом. Что подагра Вашего супруга? Надеюсь, что у iero был славный припадок на другой день после Вашего приезда. Поделом ему! Если бы Вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, чувствую я к этому человеку! Божественная, ради бога, постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него была подагра! В этом моя единственная надежда! — Перечитывая еще раз Ваше письмо, я нахожу в нем ужасное если, которого сначала я не заметил: если моя кузина останется, то этой осенью я приеду и проч. Ради бога, пусть же она останется! Постарайтесь развлекать ее, — ведь ничего нет легче: прикажите какому–нибудь офицеру Вашего гарнизона влюбиться в нее и, когда придет время ей ехать, досадите ей, отбив у нее вздыхателя: это еще того легче. Только не показывайте ей этого, — а то она из упрямства способна сделать противоположное тому, что нужно. Что делаете Вы с Вашим кузеном? Отвечайте мне, но откровенно. Отошлите–ка его поскорее в его университет; не знаю почему, но я этих студентов люблю не больше, чем любит их г-н Керн. Достойнейший человек этот г. Керн, степенный, благоразумный и т. д., — один только в нем недостаток, — это, что он Ваш муж. Как можно быть Вашим мужем? Об этом я не могу составить себе представления, точно так же, как о рае.

Это все было написано вчера. Сегодня почтовый день, и, не знаю почему, я вбил себе в голову, что получу от Вас письмо. Этого не случилось, и я в самом собачьем настроении духа, хотя это уже совершенно несправедливо: я должен быть благодарным за прошлый раз, знаю; но что Вы хотите? Умоляю вас, божественная, выкажите сострадание к моей слабости, пишите мне, любите меня, — и тогда я постараюсь быть любезным. Прощайте, дайте ручку. 14‑го августа».

Таково содержание этого письма.

Много лет я завидовал А. Г. Миронову, имевшему удовольствие держать его в руках, читать и перечитывать. Я очень хотел иметь письмо в своем собрании, но заранее знал безуспешность своих попыток им завладеть. Искреннюю любовь своего друга ко всему пушкинскому я знал отлично, так же, как сам он знал Пушкина, его эпоху, его соратников, его друзей…

Пробовал я оказывать Алексею Григорьевичу кое–какие дружеские услуги, но за них он всегда щедро и очень обязательно рассчитывался услугами же по книжной линии, причем никак не меньшими.

Откровенно говоря, дело это казалось мне безнадежным. Но тут наступил один памятный день. Мне присвоили высокое звание народного артиста. Одним из первых пришел поздравить меня Алексей Григорьевич. Торжественно и в то же время немного печально сказал:

— Ну вот — дружим мы с тобой много лет… Что же, поздравляю. Держи! — и протянул мне заветное письмо Пушкина.

Помню, что я пытался что–то такое говорить, возражать, отказываться. Помню, сорвал со стены какую–то картину и отдавал ее ответным подарком… Но все это уже наше, личное, не для рассказа. На мой вопрос — как же он решился на такую жертву? — друг мой ответил:

— Да ведь у меня только одно это письмо и было. А у тебя уже собирается коллекция!.. Так что — одно к одному… В руки отдаю хорошие… Напишешь о письме рассказ…

Вот это я и сделал. Хорошо или плохо — не мне судить.