Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Во всю свою жизнь, куда бы его судьба ни забросила, Федор Иванович дом отчий не забывал. Много лет прожил он за границей, представляя Россию на дипломатической службе, но всегда стремился сюда. И ежели случалось в Москву заглянуть, спешил прежде всего дом этот увидеть.

Был Федор Иванович трижды женат, и первая его спутница жизни — баварская графиня ни слова не знала по-русски, как, кстати сказать, и вторая — баронесса, но Тютчев так им о доме рассказывал, где его детство и юность прошли, что и их захватил своей любовью к нему. Он и Москву любил больше другого всякого города. Привык он к Мюнхену и любил его безусловно, но считал — куда ему до Москвы… Третьей жене написал из любимого города, где многие годы не был: «Это единственное во всем мире зрелище… Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!»

Стены древнего дома Тютчева освятили своим дыханием такие великие люди, как Карамзин, Чаадаев, Рылеев. Сюда захаживал Гоголь, заглядывал Боратынский, здесь бывал Тургенев, — сам дух древнего дома, атмосфера семьи, аристократической, но сохранившей истинно русский уклад, привлекали всех. И хоть Федя Тютчев уже в пятнадцать лет знал три языка и свободно ими владел, поэтом-то русским он стал!

Распахиваются высокие белые двери, и перед нами открывается роскошный зал с белоснежными колоннами. Знаменитый в старой Москве Итальянский зал, осененный словами поэта: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Наверное, только вдалеке от родного дома, от России, можно найти, как в озарении, такие слова…

А следом за Итальянским — зал Каминный, не столь роскошный, но тоже уютный, и вся анфилада залов во втором этаже, восстановленных и возвращенных к жизни архитекторами и реставраторами. И даже не хочется верить, что недавно совсем, хотя и до той полнейшей разрухи в доме — уже после лучшей в Москве богадельни, размещался советский Дом собеса из «Двенадцати стульев», потом какое-то несуразное для этого дома ответвление Минцветмета, потом ресторан едва не открыли, а магазин все же устроили. А прочнее всего, разумеется, укрепились здесь коммуналки, и избавиться от них многие годы не удавалось…

В сени имен великих

Прошел почти всю Поварскую мимо роскошных особняков начала века, что занимают теперь посольства разные, и уже трубный, неумолкаемый глас Садового кольца впереди зазвучал, как вдруг словно бы яркий, расцвеченный занавес передо мной опустился. Не поперек дороги, конечно, а по левую руку, чуть в стороне.

А на занавесе том как бы выткан неброский по первому взгляду бело-розовый особнячок о двух этажах. Необычность фасада, решенного без привычных колонн под фронтоном, но с колоннами в окнах, да и весь-то скромный облик старого зданьица, приютившегося среди великолепных, похожих на замки сооружений, поневоле навевал мысли о старой Москве.

Давно я не видел этого милого дома. Забыл его. Вот он и явился как в театре, на сцене. Только снег отчего-то падал по эту сторону занавеса… И уж не бутафорский был снег, само собой.

Главный дом городской усадьбы князя С. С. Гагарина. Сейчас здесь размещается Институт мировой литературы имени А. М. Горького и как отдел института — музей и архив. В трех залах старого дома, как бы вырастающих один из другого, так неприхотливо они обустроились, портреты великий людей, письма, автографы на кофейного цвета снимках, с которых смотрят они… Шаляпин, Бунин, Репин, Толстой и, конечно же, сам Горький — молодой еще, а на другом снимке — уже усталый от жизни…

И вот, сижу против окна, мимо которого когда-то другие люди ходили — промелькнули в этой жизни и тенями стали, сижу и вспоминаю о них. О ком можно вспомнить.

Последние годы о Горьком все чаще говорят, как о человеке, продавшемся власти. Куда как просто выставить его жизнь в таком свете. Между тем судьба его трагична и ломана. Буревестник его о другой жизни кричал — а вон ведь как вывернулось… Страшно, уродливо… Но ведь никто не заставлял его в письме Ленину писать: «Здесь [в Петербурге] арестовано несколько десятков виднейших русских ученых… Я решительно протестую против этой тактики, которая поражает мозг народа, и без того достаточно нищего духовно…»

Или другое: «…Для меня столь ясно, что «красные» такие же враги народа, как «белые»… Лично я предпочитаю быть уничтоженным «белыми», но «красные» тоже не товарищи мне…»

Сталину он таких писем уже не писал. Может, остерегался вождя народов, томагавка его, а может, понимал, что бесполезны такие усилия. Не тот человек, которого можно о чем-то просить. И тем более не тот, к которому имеет смысл обращаться с протестом.