Рассказы о наших современниках

— Понимаешь, Ларочка, нашел свою ошибку,— возбужденно заговорил Аркадий Максимович, никого не замечая вокруг, будто находился с дочерью у себя в мастерской. — Внутри меня все словно озарилось... вот как в цехе при этой плавке. Ты отлично знаешь: я не ощущал раньше поэзии в индустрии. Терриконы, станки, заводской дым, уголь — что тут красивого? И когда я увидел Платона возле мартеновской печи, он мне показался крошечным винтиком огромного механизма. А вот в кульминационный момент явно выступил его характер.

Несколько рабочих окружило художника; горячо жестикулируя, он пошел с ними к мартену, Платон тихо спросил девушку:

— Значит вы, Лариса, тогда вечером, зимой, не случайно заехали? Специально для рисунка? И на каток...

— Меня папа просил, — перебила Лариса. — Я не имела права выдавать его секретов... Вы извините. Платон, я пойду посмотрю, что он там. Освещение вашего лица, напряжение у него вышли неплохо, а? — И девушка проворно ушла.

Аныкин присоединился к рабочим своей бригады.

— Ну что, Платон, не прав я был? — шепнул бригадиру Васька Шиянов. — Помнишь, сразу сказал: начнет срисовывать в спецовке. У меня, брат, глаз на этих художников наметанный. Им давай что почудней. А ты не соглашайся. Что это он тебя в грязной робе будет выставлять? Пускай заканчивает тот рисунок, при галстуке и с лауреатским значком.

— Много ты понимаешь в искусстве, — засмеялся Платон.

— Скажешь, не понимаю? Да у нас во дворе мастерская вывесок... А дочка у него — кругом двадцать одно. Верно? Ухлестни за ней, а то я отобью.

Улыбка сбежала с губ Аныкина.

— А ну, давай берись за метлу, — сердито сказал он. — Пора цех убирать, смену сдаем. Вот и полощет языком, вот и полощет... Тряпка он у тебя, что ли?

С завода Платон вышел вместе с Кадагановыми.

Хмурые облака над пустырем сбились в кучу, точно собираясь в далекий путь на север, чтобы очистить место светлым весенним облакам. Голые деревья тянулись к небу, жадно дышали всеми своими, растопыренными веточками. В лучах солнца блестели высохшие крыши, талые обнажившиеся бугры, грязный осевший снег в канаве. Пахло дымом, ледком, подернувшим лужи, и вся почерневшая, закопченная улица примолкла в предвечерье.

— У вас хорошее настроение, Аркадий Максимович,— просительно сказал Платон. — Может, заедем к нам, пообедаем?

— С удовольствием, Платон. Правда, меня тянет сейчас к мольберту, к палитре, но и аппетит появился прямо волчий. Я не только пообедаю с вами, но и выпью... водки! Да, водки, плюну на все кислотности.

Чтобы скрыть улыбку, Платон спрятал лицо в поднятый воротник. Мельком оглянулся: нет ли поблизости Васьки Шиянова? Вот бы услышал.

VII

Год спустя в Москве в Художественном салоне открылась очередная выставка. В первый день ее посетило очень много народу. Среди других зрителей находились и Платон Аныкин с Ларисой Кадагановой. Обе семьи поддерживали раз начавшееся знакомство. Платон глубоко ценил Аркадия Максимовича и считал чуть ли не великим художником. Он частенько приезжал в восьмиэтажный дом за Белорусским вокзалом, заходил в мастерскую. Платон купил себе несколько книг по истории искусств и с характерной для него усидчивостью, с упорством, принялся их штудировать. У него уже начала подбираться порядочная коллекция эстампов, репродукций с картин прославленных живописцев.

Своих отношений с девушкой Платон не мог понять. Лариса очень ему нравилась, но что к нему испытывала студентка, он не знал. Нередко она предлагала Платону отправиться в театр, в музей, на каток; когда же Платон пытался заговорить о своих чувствах, она неприступно вскидывала подбородок, однако после этого становилась особенно нежной и внимательной. Однажды она сказала ему: «Я хочу работать, Платон. Понимаете? Вот ждите, когда закончу институт, а тогда поговорим». В месяц раза два Лариса на отцовской машине наведывалась к Аныкиным в Юго-западный район, целый вечер с удовольствием беседовала с Клавдией Саввишной, пила чай из блюдца вприкуску: старая женщина не могла нахвалиться ею, а после отъезда девушки тихонько вздыхала и поглядывала на сына.

...Молодые люди медленно шли по салону, не совсем внимательно рассматривая полотна.

— Вот она! — тихо воскликнула Лариса и заблестевшими глазами посмотрела на молодого сталевара.— Узнали себя?

— Узнал.

Перед картиной среднего размера в золотой рамке толпился народ. Холст изображал комнату в новом доме. У стола, опираясь загрубевшей рабочей рукой на раскрытый учебник, стоял Платон в простой домашней рубахе; на спинке стула висел выходной костюм, блестя лауреатской медалью. В открытое окно были видны дымящиеся трубы родного завода, за спиной сталевара протянулась полка, заставленная книгами, выступал мольберт с неоконченной картиной, на стене висели коньки. Платон, казалось, о чем-то глубоко задумался. Его волевое лицо выражало творческий пыл и удачно освещалось заходящим солнцем из окна, чем-то напоминавшим отблеск мартеновской печи.

— Нравится? — шепотом  спросила девушка.

— О чем тут спрашивать, Лариса? Не зря Аркадия Максимовича за нее хвалят.

Некоторое время оба стояли молча.