Рассказы о Ваське Егорове

Один за другим мальчишки выскакивали из магазина и, рыдая и размазывая слезы по грязным щекам, бросались во дворы и проулки.

Много лет спустя Васька попытается рассказать эту историю и стушуется и собьется уже в начале. И один из слушателей, человек постарше его, скажет:

— Сами не верите?

Васька ответит:

— Да как-то, знаете... Вроде все было проще.

— Я тоже не верю себе, когда вспоминаю, что в Берлине, в Шенеберге, работала пивная. Мы стреляли из пушек и в пивную ходили пить пиво. И в пивной шел вежливый разговор: "Битте шон... Данке шон..."

Старик в своей изразцовой кухне говорил что-то, в его интонации была уверенность, что Васька слушает его внимательно и созревает. Васька вспомнил, что по дороге старик увязывал розовый куст с дохлой кошкой, — Васька потряс головой и попытался вникнуть.

— ...идеи добра нанесли искусству урон не меньший, чем идеи зла, а возможно, и больший. Зло направленно и прагматично. Зло называет себя очищением. Тогда как добро именует себя спасением. Оно абсолютно.

— Трепотня, — пробормотал Васька. — Мякина. Добро — это работа.

Старик глянул на него, быстро и беспомощно мигая, и объяснил с детской обидой в голосе:

— Я, собственно, говорил о "Палеологовском возрождении" и возврате к мистическому. — Справившись с огорчением, усмехнувшись, старик спросил: — Вам кофе черный или с молоком?

Васька подумал, что натурального кофе он еще и не пробовал, пил "Здоровье", ячменный, желудевый, даже свекольный.

— Со сливками, — сказал он.

Старик шевельнул седыми бровями, разлил кофе из небольшого серебряного кофейника по маленьким черным чашкам. Черные чашки стояли на золотых блюдцах.

— Простите, а ваши родители?

— Нет у меня родителей. Мама была.

— Простите еще раз великодушно. — Старик посмотрел на Ваську в упор. — На какие средства вы живете?

— Стипендию получаю на подготовительных курсах. А вообще-то халтурю... — Ваську задевали стариковы вопросы. "Почему-то даже маленькая помощь или просто сочувствие дают право лезть в душу. А может быть, я не хочу. Может, мне больно. Может быть, по моей душе разрешается ходить только в тапочках". У Васьки защекотало в носу, словно ему чихать надо, он посмотрел на картины в большой стариковой комнате и сказал доверительно: — Я исключительно живописью халтурю, для барахолки.

Подбородок старика задрался.

— Живописью, молодой человек, нельзя халтурить. Видите ли, искусство...

Васька улыбнулся восторженно.

— Искусство — школа чувств, страстей, сочувствия, самопознания. Я в каком-то романе прочитал. Такая, извините, галантерейная мудрость. Ее можно метрами отмерять, как кружева или веревку пеньковую. Школа личности, школа добра, красоты, соития, черта в ступе, дерьма на лопате.

Старик пододвинул к Ваське сахарницу, тоже серебряную.

— Нужно было чай заварить, — сказал он со вздохом. — Кофе — напиток светский, не для задушевного разговора. В общем, вы правы. Насчет слов. Слова — питательная среда, на которой, как на агар-агаре, размножаются и вырастают безысходные мысли. Слов становится вдруг так много. От них некуда деться. Человек устает с ними бороться и уступает.

— Кому?

— Словам. Больше всего слов у общественного мнения: вот почему ему-то он и уступает и перестает быть личностью.

Васька развернул тяжелый дубовый стул, сел к столу.

— А что, разговор хороший пошел — может, я за пол-литрой сбегаю? Колбаски чесночной — у меня мясные талоны не отоварены.

Старик встал, достал из резного буфета старинный штоф с вензелем. В водке купался, кружась, стручок красного жгучего перца. Старик достал хлеб в серебряной плетеной хлебнице, покрытой салфеткой, и копченую колбасу, пододвинул Ваське штоф и хрустальный cтаканчик.

— А вы? — спросил Васька.

— Я пью по праздникам. К сожалению, сегодня не праздник.

"Дожал я тебя, спаситель", — подумал Васька грустно.

Васька налил водки в стаканчик, встал, поднял стаканчик над головой торжественно.

— Вы ошибаетесь — сегодня праздник. Праздник моего спасения. Тяжело быть спасенным, но жить нужно. Что-то нужно придумывать. Вчерашняя жизнь, она, конечно, будет хватать за жопу, но она все же там — уже позади. За ваше здоровье! — Васька выпил.

Старик поморщился, понюхал корочку хлеба. В его глазах была скука.

"А ты хотел, чтобы я на пупе перед тобою вращался?"

Васька сказал:

— Спасибо, — и не стал расшифровывать, за что спасибо — может быть, за приглашение к чаю. Пожал старику руку и пошел. В дверях обернулся и потянул носом — оно! — именно так пахло платье Анны Ильиничны, когда она прижимала стриженную лесенкой голову какого-нибудь лоботряса к своей груди и говорила негромко: "И ведь не долог час, когда эту голову озарит божественный свет мысли. И все же, о, господи, побыстрее бы".

Васька вернулся, еще раз пожал старику руку, но уже мягче, даже с оттенком ласковости, еще раз сказал "спасибо", вытащил авторучку и записал на каком-то рецепте свой адрес.

— Думаю, не придете, но был бы рад — очень рад. На улице Васька заорал громко:

— Дурак, ну дурак! И зачем старика обидел?

Старуха, похожая на забинтованную птицу, клювик раскрыла: