Рассказы, очерки, наброски, стихи (1885-1894)

— Барин, миленький! Не давай им!.. не давай!.. Они уж тридцать пять копеек набрали… Ишь, жадеры!.. Баринушка, мне!!. Голубчик, подай маленькой девочке на хлеб, Христа ради!..

Павел Андреевич почувствовал, что кто-то крепко вцепился в его руку, опущенную в карман, вцепился, тормошит ее и звонким дискантом воет жалкие и в то же время страстно просительные слова.

Это был какой-то маленький грязный живой комок, голова его глубоко воткнулась в складки шинели Павла Андреевича, и этот комок так быстро, точно вьюн, кружился и извивался на одном месте, что положительно не было возможности подробно рассмотреть, что это такое… Три голоса наперебой ныли и оглушали его, вызывая в нем острое раздражение.

— Молчать! Пошли прочь! — крикнул он.

Но его властный окрик мало подействовал.

— Эх, барин! — глубоким вздохом возгласил баритон, извлекая этот возглас из самых недр своего нутра.

— Кормилец ты наш! — подхватил высоко и колоратурно тенор.

— Врут они, баринушка, не верь! Они уж тридцать пять копеек собрали!.. А вот как ко всенощной ударят, на паперть пойдут, там еще с эстолько награбастают… Жадеры окаянные!..

— Прочь, говорю!.. — еще раз зычно гаркнул Павел Андреевич, крепко выругался и тотчас же смущенно оглянулся.

Но набережная была пуста, и никто не мог видеть его раздражения. Тогда сильным движением он оторвал от своей шинели впившийся в нее цепкий комок и поднял его рукой до своего лица… Но тут же, пораженный, быстро опустил руку, отчего существо, бившееся в ней, покатилось на тротуар, все-таки не переставая просить звенящим, тонким дискантом.

Павел Андреевич закрыл на секунду глаза, глубоко вздохнул, сунул в одну из простертых к нему рук какую-то мелочь и, замахав рукой в ответ на благодарные пожелания, звучавшие как-то странно-тоскливо и вымученно, — наклонился над запутавшимся в лохмотьях существом как раз в то время, когда оно, точно резиновый мяч, отскочило от мостовой, причем груда навешанной на нем грязной рвани, встряхнутая быстрым движением, сделала ее похожей на уродливую большую ночную бабочку.

— Голубчик, баринушка, и мне копеечку!.. Дай Христа ради… — снова волчком завертелось у него в ногах крохотное создание.

— Погоди, погоди!.. — немного растерянно бормотал Павел Андреевич, пристально рассматривая ее.

Это была маленькая светлолицая девочка лет шести-семи, подвижная, как ртуть, и невероятно оборванная. Лохмотья, подпоясанные рваной красной тряпкой, совершенно скрывали под собой ее фигурку, только маленькая головка, высовываясь из них, давала возможность отнести ее к классу людей. Именно эта головка и поразила Павла Андреевича, знатока красоты и поклонника всего изящного. Детски маленькая, она, несмотря на грязную тряпку, покрывавшую ее, а может быть, благодаря именно этой тряпке, резко оттенявшей цвет и изящество личика, была разительно красива. Тонкие и мелкие кольца кудрей, выбиваясь из повязки, падали на лоб и щеки и трепетали на них, позволяя просвечивать сквозь себя живому ярко-розовому румянцу. Маленький, точно резцом выточенный носик, с нервно раздутыми от возбуждения ноздрями, розовыми и прозрачными, нервно вздрагивавшие пунцовые губки, маленькие и пышные, круглый с мягкой, милой ямкой подбородок и большие синие бархатные глаза — всё это в целом и ее лохмотья — делало ее странно похожей на маленькую кучку мусора с расцветшим в центре ее обаятельно и капризно красивым цветком. Но она, не переставая, звенела своим тонким дискантом, звенела жалкие и гадко-льстивые слова — и этим нарушала иллюзию.

— Погоди же, погоди!.. — уже раздражаясь, говорил Павел Андреевич.

Ему хотелось, чтобы она замолчала, не суетилась так и дала бы возможность подробно рассмотреть ее. Он медленно шел вдоль тротуара и, не сводя с нее глаз, думал о том, чем бы это заставить ее замолчать… Подать ей? Она будет благодарить. Повести ее к себе? Вот нелепость!.. И, думая так, он в восхищении повторял про себя: «Но как она красива! Ангельски, именно ангельски красива!»

— Барин! Голубчик, подай!.. Мать дома больная, братишка грудной еще, по-дай Хри-ста…

— Стой же, погоди. Я тебе дам, понимаешь? Дам! Много дам. Помолчи. Погоди. Скажи мне прежде — ты откуда? Чья ты? Кто твой отец, мать? Давно ли ты это… то есть просишь?

С ее поднятого кверху личика детски доверчиво смотрели ему в лицо синие глазки и как-то невольно вызывали у Павла Андреевича некоторые смутные, незнакомые ему чувства и располагали его к исключительным поступкам. Он оглянулся вокруг… Улица была пуста, и вечер понемногу окутывал ее своей мягкой тенью. Тогда он взял девочку за руку и пошел, стараясь соразмерять свои шаги с ее торопливой, вертлявой походкой. Это ему плохо удавалось, и он сам как-то прыгал, то опережая ее, то отставая; а она семенила около него, дергая его руку и громко, на всю улицу рассказывала: