Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

Тогда в промежутке между кормой первой баржи и носом следующей за ней, в полосе воды, освещенной луной, появилось что-то белое и круглое, как шар, утвержденное на темной массе, по очертаниям похожее на человеческую фигуру…

Оно появилось и скоро исчезло в тени от борта баржи…

— При-и-ня-а-а-л! — заплакал в воздухе возглас вахтенного.

И вахтенный второй баржи так же, как и первый, — опустив шест в воду, — пошел по борту к корме…

Вскоре раздался и его короткий возглас:

— Проводил…

На последней барже «гостя» дожидались двое: один стоял с багром в руках, в выжидательной, сторожкой позе, другой рядом с ним склонился за борт, опираясь руками о колено, и любопытно смотрел вверх по течению…

— Не подобьет к нам? — спросил он тихо товарища.

— Поди, не подобьет…

— А коли подобьет?

— Тогда, брат, табак дело! Сейчас полиция — как, откуда да что?.. Всю душу вымотают. Не дай ты, господи!

Он идет…

Покачиваясь на воде, «гость» подплывал под нацеленный в него багор вахты…

Он плыл вверх лицом, и оно, очень белое на темном фоне воды, покачивалось, глядя в звездное небо. Так странно покачивалось, точно было недовольно приемом вахты барж и хотело сказать ей:

«Ах вы, братцы мои! Как же вы это так? Нехорошо!»

— Попал!.. — тихо произнес вахтенный и, как все другие ранее его, пошел с опущенным в воду багром на корму…

Его товарищ, скосив голову к воде, шел за ним.

— В сапогах… — сказал он, когда дошли до середины кормы.

— Чай, поди, наш брат, матросик, — отводя багром «гостя» от борта, ответил его товарищ.

— Надо быть, так…

— Про-о-во-о-дил! — выхватив шест из воды, запел вахтенный на передние баржи…

— А к берегу его поблизости от нас не прибьет?.. Тогда всё едино — склока будет…

— Не бойсь! Теперь до мыска-то дойдет, а там его отшибет в фарватер. Выше как на двадцать верст от нас ему не пристать теперь. Да еще, гляди, на тот берег перекинет…

— Это бы ладно было!..

С минуту они молча посмотрели вслед уплывавшему «гостю»…

Потом вахтенный бросил на палубу багор, стащил с себя рваную шапку и вполголоса, крестясь, произнес:

— Упокой, господи, душу раба твоего… Избави, господи, и помилуй нас от нечаянный смерти!

Его товарищ истово крестился, сильно стукая себя пальцами по плечам и по лбу…

А «гость», неизвестный раб божий, плыл дальше по реке, плыл, покачивался на волнах, и белое лицо его всё смотрело в звездное небо, как бы желая спросить его:

«А что, далеко еще мне, утопшему, плыть-то?»

ОДИНОКИЙ

— Вы никуда не пойдете, барин?

Барин сидит в глубоком кожаном кресле, перед большим письменным столом, почти сплошь заставленным разными безделушками, всё реликвиями прошлого. С каждой из них связано какое-либо воспоминание, а над столом висит акварельный портрет пожилой красивой женщины, с лицом строгим и освещенным глубокой мыслью, — это самое дорогое воспоминание.

И везде кругом барина в маленькой уютной комнате нет ничего, что не вызывало бы теней прошлого. Барину с лишком семьдесят лет, у него трясется голова, и все члены давно уже с трудом подчиняются велениям изработавшегося мозга.

Его кухарка, — экономка и единственный в мире близкий ему человек, — стоит в дверях комнаты и, стараясь скрыть зевоту, спрашивает сонно и равнодушно:

— Вы никуда не пойдете, барин?

В семьдесят лет некуда идти, кроме того места, куда необходимо пойдет каждый из нас.

Но все-таки барин справляется:

— Сколько времени?..

— Четверть десятого…

Он знает, что его старуха прибавила времени с полчаса, но не обращает на это внимания. Пожалуй, ему даже приятно, что полчаса как бы скинуты с общей суммы тех часов, которые ему остается провести в одиночестве и печальном ожидании конца концов. Он кротко говорит:

— Никуда не пойду…

Дверь бесшумно затворяется, и он снова один на один с самим собой. Перед ним раскрытая Библия, на ней лежат очки, но он не читает, а курит трубку на длинном чубуке, курит и рассматривает так хорошо знакомые ему вещи на столе и фотографии, пожелтевшие от времени.

Дым табака сизыми волнами носится в воздухе, образует голубоватые фантастические узоры, застывает на минуту в виде легкой, еле заметной глазу ткани — и исчезает. Веки старых, тусклых глаз дремотно опускаются, — но это от слабости, а не от желания спать. Сна нет, как нет сил, нет тепла в крови и ясности в мозге.

Там медленно-медленно формируются давно пережитые и уже перепутанные временем образы прошлого, и ослабленная память напрягается, стараясь найти в них хронологическую и внутреннюю связь.

Иногда — точно искра в груде пепла от угасшего костра — в старой, много думавшей голове сверкнет мысль и быстро гаснет, не успевая зажечь другую.

Снова являются образы, а клубы дыма из трубки становятся всё гуще и стоят мягким лиловатым облаком над старческой, трясущейся головой, с лицом, исчерченным глубокими морщинами и украшенным пушистой рамой седых волос.

Время тянется медленно, маятник больших стенных часов строго аккуратно отсчитывает секунды.

Много проходит времени между одним и другим его ударом. С портрета на стене в лицо старика сосредоточенно и важно смотрят темные глаза женщины и как будто ждут чего-то от старого одинокого человека.