Рассказы, очерки, наброски, стихи (1894-1896)

P. S. Простите, что я так плохо брился! Надеюсь, вы не накололи себе губ? В следующий раз я обреюсь как следует…

Г. Гук».

Мистер Чарльз Крэк, очень корректный джентльмен, широко вытаращил глаза.

— Дик! Ведь это была не женщина, а репортер! — в ужасе вскричал он.

— Репортер? Может быть, чёрт, сэр?

— Дурак! «Стандарт» завтра взлетит на воздух! Мы закупили много, но далеко не всё… Нужно платить… Ах, чёрт побери!

И в первый раз в жизни мистер Чарльз Крэк упал в обморок.

«СОЛОВЕЙ»

…Пароход шел между Казанью и Козловкою.

На Волге было тихо и свежо. Наступал вечер. Горный берег облекался в лиловатый туман, луговой, залитый половодьем, был отодвинут далеко к горизонту. Местами из воды поднимались зеленые острова затопленных деревьев. Шум колес парохода звучал глухо в сыром и густом воздухе, полном запаха свежей зелени. За пароходом тянулась широкая лента вспененной воды, и к обоим берегам катились волны. Впереди парохода догорал закат, сзади на него надвигалась ночь, — и уже кое-где в темневшем небе слабо вспыхивали звезды.

Группа пассажиров на террасе первого класса была настроена минорно под влиянием меланхоличного вечера, рождавшегося на реке. Сидели четверо: старик, высокий и сутулый, в мягкой широкой шляпе, закрывавшей своими полями всё его лицо вплоть до седой бороды, рядом с ним барышня, плотно закутавшаяся в толстую серую шаль и мечтательно смотревшая голубыми глазами на горный берег, покрытый лесом. Неподалеку от них, на той же скамье, сидела еще пара: сухощавый господин в сером пальто и дама, полная, стройная, с правильными чертами лица и большими темными глазами. Ее сосед, нервно покручивая холеную французскую бородку, несколько наклонился вперед и всё как-то подергивался, дама же, откинувшись на спинку скамьи, сидела неподвижно, как изваяние. Старик оперся руками на палку и, положив на них подбородок, сгорбился и пристально смотрел на пол.

Все молчали.

Пароход вздрагивал и быстро шел вперед. Где-то внизу назойливо звенела посуда, топали ногами, смеялись; с кормы доносилась тихая, точно вздыхающая песня, то и дело заглушаемая шумом, сливавшимся в ровную, монотонную волну оборванных и недосказанных звуков.

— Свежо… Не идти ли нам в каюты, а? — предложил старик, поднимая голову.

В это время откуда-то издали приплыл странный густой свист, похожий на томный, долго сдерживавшийся вздох чьей-то маленькой, но сильной и полной чувства груди.

Пассажиры подняли голову.

— Соловей! — сказал старик, усмехаясь.

— Вот… рано бы… еще.

— Давайте останемся слушать, папа… — предложила девушка.

— Ну что ж? Ты оставайся, и они вот тоже не прочь, наверное. А я уж пойду. Мне соловьи… — но, не договорив фразы, он снова опустился на скамью.

Звонкая, радостная, возбуждающая нервы трель соловья звенела и переливалась в воздухе. Ноты неслись одна за другой так торопливо, горячо, точно певец боялся, что не успеет сказать своей песнью всего, что сказать ему хочется. Нервно дрожащие рулады вдруг прерывались густыми, вздыхающими звуками, как бы рисующими томление сердца, полного страстью. Снова рассыпалось в воздухе судорожное пиччикато и вдруг исчезало, уступая место минорной мелодии, тоже обрывавшейся на каких-то щелчках, точно певец сам смаковал свою песню…

На пароходе стало тихо… Всякий шум, кроме однообразного стука колес по воде, исчез куда-то.

Песня лилась и царила над рекой, над пассажирами, молча слушавшими ее. Барышня улыбалась, как во сне, лицо дамы стало менее серьезно и строго… Старик вздохнул и заговорил:

— Вот она, игривая и странная мудрость природы! Маленькая, ни на что не годная птичка наделена таким богатством оттенков в голосе… а корова — полезное человеку животное — способна издавать только неприятное, однотонное мычание… Мы настолько привыкли к этим странностям, что не замечаем их, считаем их законными… А между тем в природе и в жизни то и дело видишь, что полезное человеку грубо и неприглядно, а бесполезное красиво, приятно… умиляет душу…

— Погоди, папа, мешаешь! — недовольно сказала ему дочь, передергивая плечами. Он скептически усмехнулся и снова заворчал:

— Ну, слушай, слушай… Но согласись, что, если б коровы пели, как соловьи, это было бы недурно, а? Или тогда мы не ценили бы пения коров и восхищались бы чем-нибудь более грубым, худшим. Красиво только редкое, сказал один из Гонкуров… Пожалуй, это правда… А мы все, люди, наверное, оказались бы плохими ценителями истинно красивого, если б нам показали вечный его идеал и мы могли бы сравнить его с тем, что мы считаем красивым теперь… Ведь у нас нет вечного идеала, если посмотреть пристально. Мы сами создавали образцы… а мы не вечны, и всё, созданное нами, не может быть вечно.

— Да перестань же, папа! — взмолилась дочь.

— Ну, ну… молчу! Вот и он перестал… этот певец любви… Насладилась?

— Ну, что же, идемте в каюты?

— Посидим еще… — тихо и медленно проговорила дама.