Расследование. Рукопись, найденная в ванне. Насморк

— Чай, которым тебя приводили в чувство, был сладким, поэтому твое тело стало липким и тебе пришлось согласиться вымыться. Во время мытья у тебя забрали одежду, и ты был вынужден надеть купальный халат, от которого недалеко и до пижамы. Доктор, однако, никогда не решился бы подкинуть тебя Баранну на свой страх и риск! Доктор подчиняется Отделу, эрго — и ты, и все прочие здесь были людьми Отдела! Понимаешь, что это значит?

— Нет.

— Поскольку Семприак манипуляциями с тарелкой лишил себя возможности выигрыша, никакого поединка здесь вообще не было. Поскольку и он, и те двое, и ты… поскольку все вы были марионетками одной и той же стороны, то вторая вообще не существовала. Жестокая шутка, выданная через Баранна, была в сущности шуткой самого Отдела! Вижу, что ты мне не веришь.

— Нет.

— Разумеется! Как же тут поверить? «Как это так, — думаешь ты. — Могучий Отдел занимается розыгрышами каких-то там шуток, баловством? Такого не может быть! Здесь кроется какой-то более глубокий смысл». Но ведь это лишь Баранн хотел сделать тебя жертвой шутки, Отдел же — нет, он посмеялся над всеми! Странная шутка? Все зависит от того, как на это смотреть.

Обычно, когда мы не видим смысла в чем-то изощренно совершенном, это вызывает у нас улыбку. Другое дело, когда оно чрезмерно велико. Вот взять хотя бы солнце с его закрученными, как папильотки, протуберанцами, или же галактику со всем блуждающим по ней хламом. Разве не похожа она на уродливую карусель? А метагалактика с космосом? Да можно ли вообще серьезно допускать существование бесконечности? Однако видел ли ты когда-нибудь карикатуру на солнце или галактику? Нет, над этим мы предпочитаем не смеяться, поскольку пока еще готовы признать, что это будет не наша насмешка, а насмешка над нами. И потому мы делаем вид, что нам не известно о примитивности средств, используемых космосом. Мы говорим: он таков, каков есть, он является всем, а все не может быть шуткой, оно огромно, невообразимо велико и, значит, серьезно. Ах, величина — как мы почитаем ее! Даже дерьмо, если из него воздвигнуть гору с вершиной, тонущей в облаках, будет возбуждать почтение и слегка подгибать колени. Поэтому я вовсе не настаиваю, что это была шутка. Ведь ты предпочитаешь, чтобы это было серьезно, да? Мысль о том, что тебя истязают просто так, что за страданиями твоими никто не наблюдает с сатанинской насмешкой, что никто их, в сущности, не хотел, никого они не интересуют — такая мысль была бы для тебя невыносима. И, вероятно, тайна в таком случае является лучшим выходом — во всяком случае, гораздо более хорошим, чем если принимать все это за чушь. В тайне ты можешь спрятать то, что хочешь — надежду. Вот что я, собственно, хотел сказать. Добавлю только, что, говоря об Отделе, я несколько упростил. Нити, конечно, ведут в него, но в нем не кончаются. Они уходят дальше, разветвляются по всему Зданию. Это оно на самом деле было автором «шутки». Оно — либо, если так тебе больше нравится, никто.

Теперь тебе известно все.

— Я по-прежнему не знаю ничего. Я знаю лишь, что ты говоришь то, что тебе приказано.

— Ты не поверишь мне, если я скажу, что нет, и будешь прав, ибо я сам не знаю, действительно ли это так.

— Ты? Как ты можешь этого не знать?

— После того, что я сказал тебе, мог бы понять и сам. Я лично не слышал, если тебя это интересует, такого приказа, и я не знаю, слышал ли его мой начальник и выбрал ли меня для его исполнения, но именно потому я не могу быть уверен в его отсутствии. Слушай: я не знаю, чем является Здание. Возможно, Баранн говорил правду. Возможно, две соперничающие друг с другом разведки поглотили в противоборстве одна другую. А может, это безумие не людей, а организации, которая, чрезмерно разросшись, натолкнулась где-то далеко на собственные ответвления, вгрызлась в них, вернулась по ним к собственному сердцу и теперь сама себя точит и разъедает, все глубже и глубже. Может, то, другое Здание, вообще не существует, а служит лишь оправданием самопожертвования.

— Кто ты такой?

— Священник. Ты ведь знаешь.

— Священник? Ты хочешь меня в этом убедить? Ты же выдал меня Эрмсу! Для чего ты носишь сутану? Чтобы скрывать мундир?

— А зачем ты носишь тело? Чтобы скрывать скелет? Почему ты не хочешь понять? Я ничего не скрываю. Да, я выдал тебя, но ведь здесь все является лишь видимостью, даже измена, даже убийство. Всеведение — тоже. Оно не только невозможно, но даже и не нужно. Вполне достаточно его имитации, фантома, сотканного из доносов, намеков, слов из сна, клочков, выловленных из канализации, перископов… Не всеведение важно, а вера в него.

«Этого, пожалуй, они вряд ли хотели, чтобы он мне сказал», — успел подумать я, а он, бледный, продолжал шепотом, шипя, словно от ненависти:

— Ты все еще не веришь мне, а продолжаешь верить в мудрость Здания! Как мне доказать тебе? Ты видел командующего? Видел того тупого, покрытого бородавками склеротика на вершине пирамиды? Вот, смотри!

Он вынул из кармана камешек, выглаженный долгим ношением и касанием рук, блестящий, покрытый с одного конца крапинками, словно яичко.