Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

Кстати, о Царскосельском Лицее. Каждое лето Водкины отправлялись на юг и всегда приглашали нас с мамой пожить это время у них в Детском – так называлось тогда Царское Село. Одно из самых острых воспоминаний той поры: я устроилась рядом с бронзовым Пушкиным и плету венки из цветов…

Где-то здесь же по соседству с Лицеем жил и Алексей Толстой. Я помню его, большого, громкоголосого, рядом с коренастым, наголо бритым Кузьмой Сергеевичем. Когда они собирались вместе, устраивался пир. Говорят, Алексей Толстой был большим любителем вкусно поесть, но мне запомнилось почему-то, что на стол подавали сардельки с зеленым горошком. Тогда у Толстого бывало много знаменитостей, и они часто заглядывали вместе с ним к Водкиным. Когда бывал композитор Шапорин, меня для забавы просили что-нибудь сыграть на пианино. Это пианино Елена Кузьминична – дочь Кузьмы Сергеевича – уже после войны нашла в чужом доме, выкупила и отправила в Хвалынск, в музей Петрова-Водкина.

Вообще, я росла музыкальной девочкой… Вместе с Леной Водкиной, Верой и Севиром Голубятниковыми – это дети ученика Водкина – мы часто устраивали на даче в Сиверской концерты для взрослых. Лена пела, мы выстраивали «живые картины», читали стихи, а я еще и танцевала. Однажды, незадолго до смерти, Кузьма Сергеевич, наблюдая за моими танцами, сказал моей матери: «Кума, надо отдать Тату в хореографическое училище».

Так по совету Петрова-Водкина и с согласия моих родителей я оказалась в училище на улице Росси. А спустя два года (Кузьмы Сергеевича уже не было в живых) на Каменноостровском, в квартире у Водкиных, с которыми мы продолжали дружить, меня увидел известный художник Алексей Пахомов и попросил маму, чтобы я ему попозировала. Он хотел вылепить фигурку юной балерины.

Пахомов долго искал для меня позу, которая бы говорила о моей принадлежности к балету. Остановился на девочке, которая завязывает балетную туфельку. Фигурка юной балерины родилась некоторое время спустя на Ломоносовском фарфоровом заводе и хранится по сей день в Русском музее.

Когда я смотрю на нее, то ощущаю всегда во рту вкус вишневого киселя, которым кормила меня жена Пахомова… А «Портрет Татули» вызывает у меня воспоминания о самом художнике, о Кузьме Сергеевиче. Я до сих пор физически о щущаю взгляд его пронзительных серых глаз…

Он был моим крестным. Крестил меня дома, на Таврической, хотя это и выглядело несколько странным в тридцатые годы, особенно если учесть, что моим крестным отцом нарекался автор «Смерти комиссара»…

Тучи над Таврической

– Какое, право, счастливое детство было у Вас, Татьяна Львовна. Вы росли талантливым ребенком в окружении замечательных людей; и – не так ли? – со стороны казалось, что безоблачное будущее уже стучится в Ваши двери…

– Может быть, кому-то так и казалось… Но облачка были всегда. Были и тучи.

До революции дом № 9 по Таврической, где мы продолжали жить, будучи уже предельно «уплотненными», целиком принадлежал моей бабушке со стороны отца.

Жили мы в 30‑е годы туго – двое детей, бабушка, мама не работала – и из ломбардов не вылезали. Это слово «ломбард» было неотъемлемо от моего детства, равно как и «торгсин» – фантастический магазин, имеющий свой особый запах: запах духов, шоколада, овощей и фруктов. Мама носила туда на приемку золотые вещи. А день папиной получки был всегда для нас праздником…

Между тем в доме, некогда принадлежавшем бабушке, селились жильцы, как бы теперь сказали, «VIP-класса». Квартиры здесь были отличные: тихо, рядом Таврический сад… По нашей лестнице жил великий Эйзенштейн. Я его никогда не видела, но играла с его собакой – доберман-пинчером. Меня пускали на кухню к Эйзенштейнам, там я с псом и играла. Потом, после Эйзенштейна, в квартире поселились братья Васильевы. Они часто уезжали на съемки, и мы мылись в их ванне: у нас в квартире ее не было… Конечно, все это когда-то было и у нас, но об этом «когда-то» в нашей семье вспоминать было не принято. Никогда ни бабушка, ни папа не говорили о нашем прошлом, о наших предках. Теперь-то я понимаю: не хотели накликать беду…

Я не знаю, почему все Урлаубы не уехали в «фатерланд» после начала Первой мировой. Видно, так Богу было угодно… А беда всегда ходила где-то рядом, пока в 37‑м не пришла к нам в дом. Арестовали отца. Правда, вскоре отпустили… Его почему-то не тронули и летом 41‑го, когда всех этнических немцев как потенциальных шпионов подчистую выселяли из Ленинграда. Отца вызвали в милицию уже после прорыва блокады, в 43‑м, и приказали покинуть город…