Рассудите нас, люди

Елена, сама того не желая, покоряла всех и сама же больше всех смущалась и краснела от этого.

Анка всплеснула ладошками.

— Где только родятся такие!.. — Она по-свойски подцепила Елену под руку.

Трифон сердито выпятил губы.

— Сразу в подружки лезет!..

Елена тоже по-свойски обняла Анку, и обе засмеялись. Смеясь, Елена окинула моего Алешу долгим и проницательным взглядом. Затем взгляд ее скользнул по лицам ребят, рассеянно и чуть свысока: сколько их в жизни промелькнуло и ушло, не отпечатавшись в памяти, и вот новые. И эти уйдут... Взгляд натолкнулся на Петра Гордиенко и задержался, как на чем-то непривычном, что необходимо разглядеть пристальней, и эта необходимость нанесла досадливую черточку между бровей Елены. Ресницы упали вниз. А Петр — тоже противный! — даже и не улыбнулся, строгость сковала его лицо. Очень хотелось, чтобы Елене было среди них так же хорошо и просто, как мне!..

Анка напомнила:

— Что же мы стоим на дворе! Алеша, Трифон, зовите гостей в дом. — Она повернулась к бараку и сделала величавый жест, точно приглашала во дворец. — Идемте, девочки.

— Вам не боязно входить в наш дом? — спросил Петр Елену. — Не поддержать для первого раза?

— От того, чтобы вы меня поддержали, не откажусь. — Елена оправилась от минутного замешательства, и теперь ей все было нипочем.

Анка пробежала вперед и отперла комнату. Петр пропустил нас вперед.

— Располагайтесь кому где нравится.

— Скорее захватывайте лучшие позиции, — прибавил Алеша.

Трифон хмуро мотнул головой.

— Самые лучшие позиции — у стола.

Петр снял с вешалки, задернутой простыней, выходной костюм, прихватил полотенце и вышел.

— Извините, я сейчас, — сказал он.

Я взглянула на Алешу. Он сидел на своей койке присмиревший, как будто сжавшийся от смущения. Ему, должно быть, неловко было принимать нас в такой обстановке. Еще более неловко было ему оттого — я это знала точно, — что никаких заслуг и успехов у него не было и нечего выставить напоказ. Жизненные запросы огромны, а возможности их осуществить почти ничтожны. Это надо понять. Но у него была прочная уверенность в будущем. «Зато есть у него я, — подумала я самонадеянно. — А это уже немало!..» Приятно наблюдать, когда мужественный человек — Алеша ведь очень мужественный — стесняется. Меня охватила нежность к нему — такая, что трудно выразить. «Хороший мой, скоро все изменится, скоро мы будем вместе, совсем-совсем близко!..» Мысль эта родилась неожиданно и поразила прямотой и рискованностью. Я даже зябко поежилась.

— Что ты? — спросила Елена.

— Так, ничего... — Я подсела к Алеше и положила руку на его спину.

Он мягко пошевелил лопатками, давая понять, что обниматься при людях неловко. Я поняла, улыбнулась, но руку не убрала.

В комнате было чисто, опрятно, насколько может быть чисто и опрятно там, где вместе живут трое мужчин. На тумбочках белые накидочки, на столе, в кувшине, — цветы. Койка Анки отгорожена ширмой, жиденькой и ветхой, обтянутой шелком с райскими птицами. Ее купил Трифон в комиссионном магазине. Он сейчас переодевался за ней. Анка куда-то исчезала, что-то приносила, расставляла, раскладывала, готовя чай, и все это проворно, ловко и весело.

— За ними все время нужен глаз да глаз, — скороговоркой объясняла она, разрезая на ломти сразу три батона. — Они как младенцы! За хлебом, за маслом и сахаром не сбегай — голодными насидятся. Утром не разбуди — проспят. Трифона водой бужу. Плесну холодной водой — проснется, а так до него не доберешься. Одно хорошо — слушаются. Беспрекословно. Петр приказал им подчиняться мне. Подвигайтесь, девочки, ближе. Я так рада, так рада, что вы пришли, передать не могу! Хоть немного посидеть в своем, в женском обществе...

Я подумала: какие же это ребята, если жить в их обществе ей не в тягость? И еще я подумала если бы меня назначили распределителем счастья я наделила бы Анку всем, что есть в жизни самого хорошего, за ее неунывающий нрав, за от вагу, за проворные рабочие руки.

Трифон осторожно сложил легонькую ширму — райские птицы взмахнули крылышками и скрылись — и подсел к столу, сосредоточенный, причесанный, даже привлекательный.

Вернулся Петр. Он был в свежей белой рубашке с открытым воротом.

— Как вы себя чувствуете? — оживленно заговорил он, обращаясь к Елене. — Не задохнулись тут у нас, не одичали?

— Что вы прибедняетесь? «Задохнулись, одичали!..»

Я любила наблюдать за тем, как Елена переходила в наступление: рывком головы отбрасывала волосы, ресницы ее почти смыкались.

— Этакое кокетство: смотрите, какие мы храбрые, как стойко преодолеваем трудности — в каких условиях живем и не ноем, сохраняем комсомольский задор и все такое!..

— А чем мы плохо живем? — спросил Трифон Будорагин: Он смотрел на Петра, не понимая.

— Вот именно, — сказала Елена. — Я живу в таком же сарае, только более древнем, времен нашествия Наполеона — в огне не сгорел, проклятый! Одно преимущество — в центре города, на Волхонке. И сплю на бабушкином сундуке.

Анка перестала разливать чай, изумленно вскинула бровки: