Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)

Вторым

нравственным законом я требовал от себя возможно большей твердости в характере и решительности в действиях, с неменьшим постоянством в следовании самым сомнительным мнениям, как и самым верным, если первые были уже один раз мною приняты. В этом правиле я подражал путешественникам, заблудившимся в лесу, которым не следует бродить, переменяя часто направление, или останавливаться на одном месте, но должно идти, не уклоняясь, как можно прямее в одну какую-либо сторону. Хотя направление было бы избрано путешественником и случайно, но при этом методе, если он и не достигнет того места, куда шел, то по крайней мере выберется на край леса, где ему будет во всяком случае лучше, чем в середине леса. Точно так же случайности жизни часто не дают нам никакой отсрочки на обдумывание наших действий, и тогда вернейшее правило:

когда мы не можем отличить дельных мнений от недельных, то должны следовать мнениям вероятнейшим

; когда же и правдоподобнейшего отличить не можем, то непременно остановиться на каких бы то ни было мнениях и потом уже считать их за несомнительные, именно по отношению только к практике и в силу той причины, которая побудила нас избрать их. Это правило тотчас же избавило меня от всех раскаяний и угрызений совести, так часто мучающих слабохарактерных людей, способных изменять образ своих действий вместе с изменением своих понятий о хорошем и дурном.

По третьему моему нравственному закону я должен был побеждать самого себя, а не враждебную Фортуну. Я должен был переменять свои желания, а не добиваться изменения порядка, существующего во вселенной, и вообще должен был привыкать к той мысли, что вполне состоящими в нашей власти мы можем признавать одни наши желания, относительно же всего, вне нас находящегося, мы можем только делать известные усилия, которые, как скоро не привели к успеху, то принуждают нас предпринятое дело признавать за невозможное. Мне казалось, что этого одного правила было довольно для удержания меня от желаний неудобоисполнимых и чтобы сделать меня всегда довольным. Если наша воля будет устремлять нас только на предметы, которые здравый смысл представляет нам вполне доступными, и за предметы доступные мы не будем считать всего вне нас находящегося, то мы настолько же мало будем огорчаться, например, от невольной потери благ, принадлежащих нам по рождению, как и от того, что не обладаем Китаем или Мексикой. Мы будем, как говорится, обращать необходимость в добродетель, и не пожелаем здоровья, когда будем больны, свободы – когда будем сидеть в тюрьме, точно так же как не пожелаем тела крепкого, как алмаз, или крыльев как у птиц. Но, признаюсь, необходимо продолжительное упражнение для того, чтобы усвоить себе такой взгляд на дела мира сего. Я полагаю, что именно в привычке относиться подобным образом ко всяким благам заключалась тайна тех древних философов, которые умели не подчиняться ударам судьбы и среди страданий и нищеты соперничали в благополучии со своими богами. Эти люди, имея постоянно в виду ограниченность человеческих сил, вполне убеждали себя в том, что ничего не было в их власти, кроме собственных идей, а потому ни к чему и не привязывались на свете, кроме идей. Наоборот, своим владением, т. е. размышлением, эти философы пользовались так неограниченно и широко, что имели некоторое основание считать себя и богаче, и могущественнее, и свободнее, и счастливее всех тех людей, которые, не следуя подобному же учению, не могут иметь всего того, чего желают, как бы при этом ни были благоприятствуемы природой и Фортуной.