Растление великой империи

К сожалению, здесь, на ««просвещенном» Западе, с опозданием на сто лет определенная часть интеллигенции, называющей себя «левой» или «прогрессивной», зеркально повторяет зады русской истории. Оставаясь до мозга костей сугубо мелкобуржуазной, эта интеллигенция обвиняет в буржуазности все подлинное и талантливое, что еще остается в Западной культуре, замещая свою творческую импотенцию примитивной социальной демагогией. Сотни, тысячи книг, пьес, картин и ораторий, место которым в лучшем случае на складе макулатуры, объявляются шедеврами мирового духа и откровением всех времен и народов.

Один из наших самых выдающихся ученых-марксистов в прошлом Александр Зиновьев сказал не так давно в Гренобле: «Я презираю марксизм за его неталантливость!» Мне хотелось бы добавить к этому, что бездарность в современном мире становится еще и смертельно опасной. Не в силах утвердить себя в обществе нормальным способом, бездарность берется за оружие, замещая комплекс неполноценности грязной политической демагогией. Можно себе представить, на что способна бездарность, пришедшая к власти, если уже до этого она не стесняется пытать и убивать заложников и устраивать международные охоты на неугодных ей людей.

Призывая в процессе борьбы за власть к «полному раскрепощению духа», к освобождению от «тотальной цензуры правящего класса», к «расцвету подлинной свободы творчества», они, как только овладевают средствами контроля над обществом, во сто раз превосходят предшественников в искусстве удушения всякого живого слова, мысли, звука.

Стоит только сравнить их дореволюционную демагогию с их послереволюционной практикой, чтобы убедиться в беспредельном лицемерии этих «освободителей рода человеческого». Глядя, как современные вожди тоталитарных стран выраживают «новую культуру» с помощью идеологических кляпов и тюремных наручников, превращая ее в одну из разновидностей текущей пропаганды, невольно посожалеешь о весьма осторожных ножницах царского цензора Никитенко, после которых Гончаров все-таки оставался Гончаровым, а Достоевский — Достоевским.

Всякая диктатура, а в особенности тоталитарная — есть власть бездуховного ничтожества, стремящегося низвести общество в целом до своего убогого уровня и не брезгующего при этом для достижения цели никакими средствами.

Только бездарность, провозгласившая, что сапоги выше Пушкина, способна довести общество до ГУЛага и добиться того, что у народа вдруг не оказывается ни сапог, ни литературы. Поэтому я позволю себе в заключение предостеречь своего западного современника:

— Осторожно, бездарность!

¹⁹⁸⁰

Цена нашего изгнания

Недавно один американский журналист задал мне вопрос: чем отличается эмиграция американских писателей Двадцатых годов в Париже от русской литературной эмиграции наших дней?

Сама постановка вопроса свидетельствовала о полном отсутствии у моего гостя элементарных представлений о проблеме, которую он намеревался изучить. К сожалению, в современном мире журналист этот не одинок в своем наивном неведении относительно природы и сущности эмиграции из тоталитарного мира.

А ведь ответ нагаданный вопрос, при действительно заинтересованном рассмотрении, не требует особых интеллектуальных усилий: тем же, чем путешествие отличается от бегства.

Недаром ведь Эрнест Хемингуэй назвал книгу своих воспоминаний о жизни в Париже в двадцатых годах «Праздник, который всегда с тобой». Едва ли какой-либо писатель из тоталитарной страны мог бы назвать свою парижскую или любую иную эмиграцию «праздником».

В частности, для русского писателя это чаще всего трагедия, даже не столько социальная (все-таки по сравнению с двадцатыми, тридцатыми и сороковыми годами до полного пауперизма дело сейчас не доходит), сколько психологическая.

Западные писатели (даже если они действительно эмигранты, как, к примеру, были испанские, португальские, греческие во времена авторитарных режимов в своих странах или латиноамериканские — сегодня) при всех равных с нашими социальных обстоятельствах не чувствуют себя вырванными из контекста общей для них западной культуры, материальной цивилизации, языковой атмосферы. Они не выпали из этого контекста, они только передвинулись в его пространстве.

Мы же — дети России, слепленные из восточного теста, лишь взошедшего на западных дрожжах, зачастую сами того не сознавая, вывозим оттуда, вместе с самими собою, свои индивидуальные острова собственной родины и продолжаем здесь жить на этих островах, не сливаясь с окружающим нас миром. Мы живем памятью, а памятью нельзя жить до бесконечности.

Поэтому, на мой взгляд, сколько-нибудь значительная литература в русской эмиграции возможна только в ее первом поколении или в том случае, если сама по себе эмиграция станет перманентным явлением, которое будет вновь и вновь обновлять для нее питательную среду.