Равновесие света дневных и ночных звезд

Важны были соотношения видимого и невидимого, невидимого и невидимого, видимо-невидимого, что ее не видел тот, кто ее не видел: милиционер, который видит нарушения, происходящие среди машин и пешеходов, профессиональное зрение: разделение всего человечества не на бедных и богатых, не на слабых и сильных, а на водителей и пешеходов. Нарушение не было им замечено. Оно происходило не на дороге, а в природе: он не видел, что неправильно перешла Млечный путь одна звезда (это луна видела) и перешла дорогу спящая красавица, она перешла ее, как звезда. По дневному небу шли звезды, милиционер их не видел, не переживал, что они закрыты светом, который вырабатывает Гидра, построенная на горизонте, на уде Цела, и от силы впадения неба в море зависит сила света, и день то ярче, то темнее - это Тютчев видел и переживал за милиционера.

Пришли в кружок, как к себе домой. Мимо консьержки, мимо дуры. Не заметила. Хочется есть. Плитку можно купить. Можно взять напрокат. А пока можно чай.

Чящяжышын смотрел на Сану не просто так. Он смотрел на нее так, как Андрей Белый на жену Блока, как Дантес на жену Пушкина, как Александр на жену Наполеона. Конечно, Андрей Белый любил не жену Блока, а самого Блока, и Дантес любил Пушкина и скрывал, а не скрывал, что любит жену Пушкина, и Александр любил Наполеона в сто раз больше, чем его жену. Чящяжышын любил Отматфеяна, но это был не дягилевский случай. В данном случае Сана была телом (в космическом смысле), через которое можно вступить в связь с душой (имеется в виду душа Отматфеяна). Просто так ограничиться душой Отматфеяна (не в космическом смысле) его мало занимало. Поэтому для Чящяжышына Сана была идеальной длиной, шириной и объемом, она была для него идеальной высотой и весом - он мог бы с ней спокойно, потому что она была для него блуждающим телом (не в смысле блуда), связующим его и Отматфеяна. Вот так он на нее смотрел.

- Звонят, - сказал Чящяжышын.

- Без нас откроют, - сказал Отматфеян, - можно подумать, что ночь!

Сколько времени? Всегда сначала двенадцать часов дня, а потом сразу четыре. А часа, двух, трех как будто вообще не бывает. Зато час ночи бывает, десять вечера бывает, но редко, а шесть, семь, восемь вечера - вот это никогда не бывает.

- Старуха опять ушла. Она же у нас работает!

- А ты ей платишь за то, что она у нас работает? - разозлился Отматфеян на Чящяжышына.

- Она же сама не знает, что у нас, думает, что у них.

- Поэтому и ушла. Иди сам открывай.

- Не надо открывать, - прервала их Сана, - это он звонит.

Старуха куда смылась? К дочери. Значит, на шабаш. Аввакум давил на звонок, и это был конец мая, завтра первый день лета, все цветет, по газонам не ходить, цветы не рвать! Спесьяль. "Что такое спесьяль?" - "На арго - это проститутка специально для извращений". - "А что такое извращение? Между Сциллой и Харибдой?" - "Нет, правда?" - "Все - извращение!" Бросил звонить.

Аввакум вернулся к себе в комнату. Под полом, под землей ходили. Он слышал. Гад морских подземный ход. И она среди них. Инвалид стучал по коридору протезом. Аввакум распахнул дверь. Перед ним стоял - в трусах, на копытцах, а рожки где? Сбрил. Черт был обратно пропорционален инвалиду - в самых невыгодных местах фокусировались лучи. В татуировке на груди была нарушена перспектива: изображенная на ней дама сердца была сердцем черта, но тогда у него не было сердца. Аввакум подошел вплотную. Черт был выпукло-вогнутым, он был негром и белым. Негр - это вогнутый белый, белый - это выпуклый негр (Пушкин - это вогнутый Байрон, Байрон - это выпуклый Пушкин). Аввакум подхватил его, как пушинку, и хлопнул об пол - сразу дырка. Оба провалились. Прямо в кружок. Черт выпал белым и испарился негром. Аввакум встал. Эти готовились пить чай. Сана подошла, как спесьяль. Как еще она могла подойти? Молчит. "А тебе хотелось меня когда-нибудь побить?" - "Очень хотелось иногда". - "Тебе хотелось ударить или отшлепать?" - "Все вместе". - "А шлепать - это ведь смешно?" - "Очень смешно". - "А ударить не смешно". Сейчас не хотелось ничего. Почему-то он сказал: "Я уезжаю домой", но не сказал: "А ты?"

- А мои вещи? - спросила она.

- Там, - показал Аввакум в дырку на потолке.

- Ты еще туда вернешься?

- Да, - ответил.

- Выкинь их тогда сюда.

Ушел. Зачем он заходил? То есть зачем он проваливался? За чем? За ней. Значит, когда они здесь спали, она уже не любила, или, когда ехали, уже не любила, или уже там не любила, нет, там любила, или никогда не любила, но говорила, но делала, значит, любила, не значит, а этого любит? - домой.

Аввакум стал выкидывать в дырку ее вещи: юбку - поймала, штаны - поймала, туфли - подобрала, сумка, резиновая шапочка, чтобы принимать душ, - поймала, платье. Все.