Раз, два, три, четыре

Но ведь должно быть где-то самое большое число? Я даже знаю его название: додекальон.

Оказывается, можно считать и дальше. И даже додекальон додекальонов не предел.

— Смотри, — объясняет брат, — пусть где-то есть самое большое число. Мы прибавим к нему единицу и получим число больше самого большого.

Логично. Простенькое доказательство не оставляет мне никакого шанса.

Мой миллион, которого я скоро достигну, не значит вообще ничего.

Ненавижу логику.

Думаю несколько дней и обнаруживаю в логике дырку.

Беру счёты и иду к отцу, отстаивать конечность Натурального ряда.

— Дурак, — отвечает отец недослушав. Последний и неопровержимый аргумент всякого научного спора.

А ведь он сам рассказывал, что наша Вселенная безгранична, но конечна, вроде поверхности мячика. Рассказывал не мне, а брату, но я был рядом и всё слышал. А теперь представим, что Вселенная — это не мячик, а счёты. Перекинем все костяшки на левую сторону и получим самое большое число. Никакой единицы к нему уже не прибавить, потому что её попросту нет. Все единицы и так уже заключены в этом числе.

Значит, для моих счёт самое большое из возможных чисел: одиннадцать миллиардов, сто одиннадцать миллионов, сто одиннадцать тысяч, сто десять. Ряд единиц и ноль в конце. Ещё одну единицу, которую так хочется видеть, прибавлять неоткуда.

Но как убедить в своей правоте других? Слушать меня никто не станет, значит, нужно поставить эксперимент. Факт — вещь упрямая, он заставит обратить на себя внимание. Достаточно досчитать до самого большого числа, и Вселенная, перенасытившись числами… что станется со Вселенной, я не знаю, но с удвоенным упорством берусь за счёт.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

В этой гонке почти незаметно преодолеваю заветный миллион и с ходу начинаю следующий.

Иногда я сетую, что Вселенная мне досталась такая большая. Будь на ней прутка на три поменьше, человеческой жизни вполне хватило бы, чтобы досчитать до самого большого числа. Но моя Вселенная имеет артикул Мо-105 31 и одиннадцать прутков. Когда я думаю об этом, мне кажется, что подпись фасовщицы хихикает надо мной.

К восьмому классу я добрался до шести миллионов. Полагаю, ни один человек из тех, что пытались в юности досчитать до миллиона или миллиарда, не сделали и вполовину столько. Шестой миллион я досчитывал уже безо всякого интереса, на одном упрямстве, чтобы не останавливаться на нецелом числе.

Именно тогда, валяясь в гриппе и мучимый вынужденным бездельем, я решил прохронометрировать целый день, чтобы пусть приблизительно, но оценить объём предстоящей работы. За шестнадцать часов беспрерывного бормотания мне удалось догнать до двухсот тысяч. На следующий день болела голова и вообще мне стало так худо, что вместо выписки родителям пришлось заново вызывать врача. Но цифру я теперь знал: за день можно сделать двести тысяч! Когда-то на первые двести тысяч у меня ушёл почти год.

И если теперь я каждый день без отпуска и выходных буду делать по двести тысяч, то самого большого числа достигну за каких-то сто пятьдесят три года.

Выздоравливая, я добил шестой миллион, а вот за седьмой так и не взялся. Оказалось вдруг, что жить интереснее, чем бороться с бесконечностью. Неведомо откуда появились любимые книги, не поганый Лев Толстой, которым пичкали в школе, а Диккенс, Гюго, Мамин-Сибиряк, Лесков… В школе началась химия, учиться стало интересно.

Нет, я по-прежнему не бросал намерения досчитать до самого большого числа, но отложил это благородное занятие на неопределённое будущее. Иногда, в ожидании трамвая иди сидя на скамеечке во время урока физкультуры, принимался шептать: “раз-два-три…” — и откладывать отсчитанное на пальцах, но ни разу не добивался серьёзного результата, который бы запомнился и мог быть приплюсован к сделанным шести миллионам.

Если бы знать, чем всё кончится! Хотя что бы это изменило?

***

Болит голова. Хочется выпить чего-нибудь успокаивающего, закрыть глаза и полежать в темноте, чтобы не прыгали перед воспалённым взором бессмысленные десятки. Но останавливаться нельзя, до двухсот тысяч ещё очень далеко. И вместо отдыха я вновь надеваю плащик и иду на улицу, хотя знаю, что никакой свежий воздух головную боль не снимет.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Иду, стараясь не акцентировать внимание на счёте, думать о чём-нибудь отвлечённом, а цифры бормотать механически. Когда-то этот приём был освоен очень неплохо. Вот и теперь, бреду но дорожке Сосновского лесопарка, старательно любуюсь верхушками берёз, а язык выговаривает сам по себе:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…