Разбитое сердце королевы Марго

– Матушка ему говорила, что Настя – не пара… что у нее гены плохие. Мать-самоубийца… и что у нее нет ничего, ей только деньги Андреевы нужны… а она забеременела… обрадовалась так… думала, что он тоже обрадуется…

– Варя…

– Нет, Настя! Я хочу сказать, как оно было!

– Он не обрадовался, – произнес Далматов с насмешкой. – Предложил аборт? И вы согласились?

– Нет. – Настасья произнесла это слово медленно, с расстановкой. – На такое я бы в жизни не согласилась… я уже поняла, что он на мне не собирался жениться… пускай… я бы сама справилась.

– Мы бы справились, – поддержала ее Варвара.

– Мы бы справились… Надежда пригласила на ужин… в ресторан… долго о чем-то говорила… ерунду какую-то, что я еще слишком молода… что будут другие дети… что не стоит ломать жизнь себе и ребенку… а потом… тем вечером мне стало так плохо… и кровотечение… и сказали – выкидыш. Выкидыш! Только солгали. Это все она подстроила! Подлила мне… подсыпала… есть гормональные препараты, которые… я просила сделать анализ, чтобы доказать, а они… они решили, будто бы у меня опять нервный срыв… я ведь и раньше в лечебнице лежала… успокоительным пичкали.

– Тогда вы решили отомстить?

– У меня больше не будет детей, понимаешь? Хотя… как ты можешь понять? Ты мужчина… а вам всем плевать на все и на всех, кроме вас самих. Она… она что-то сделала… а все говорят, что это несчастный случай… природа… и Андрей бегает в больницу, букеты носит… с чего он букеты носит, если мы расстались? Вину чувствует! Он знал, что мамочка его замыслила… знал, и потому совесть мучила.

– Ты ж сама только что сказала, что мужикам плевать.

Далматов нарочно ее выводил из себя.

Доводил.

Настасья тряхнула головой:

– Вы мне жизнь изуродовали! Сначала папочка… потом Андрей… теперь вот ты!

– Не передергивай, дорогая. – Далматов скрестил ноги. Он умудрялся выглядеть если не равнодушным, то всецело уверенным в себе, будто и не было ни наручников, ни пистолета.

Ни перспективы почить с миром в местном лесу.

– Я тебя впервые вижу. А если поломал твои замечательные планы, то исключительно потому, что не желал быть скотиной, которую на убой определили. И, заметь, имею на то полное право.

Она фыркнула, но возражать не стала.

– Андрей был виноват. Настасья так плакала, а мне было ее жаль… и я… я предложила отомстить. Посадить. – Варвара держала подругу за руку.

А если эти две и вправду близки, не как подруги, не как сестры, но как любовницы?

И Варвара, точно догадавшись об этаких мыслях, покачала головой:

– Все так про нас думают, – с укоризной произнесла она. – И папочка мой… он сказал, что мы эти… содомитки! Чушь какая. Я просто Настасью очень люблю. А она любит меня.

Действительно, все было просто.

– И чей был план? – поинтересовался Далматов, который выглядел на редкость спокойным. Саломея очень надеялась, что для этого спокойствия у Далматова есть основания, помимо самоуверенности, которая порой переходила все разумные границы.

– Я предложила его подпоить и соблазнить. А потом бы написала в полицию, что он меня изнасиловал, – поделилась Варвара. – Его бы посадили.

Она была совершенно чужим человеком, милая сестрица, которая и вправду верила, будто поступила именно так, как требовала ситуация.

– Но Настя сказала, что его не посадят. У него ведь мамочка судья и сразу отмажет…

– Да и самой Настасье суда было бы мало. – Саломея теперь чувствовала… нет, не гнев, скорее странную жажду.

Не мести.

Не денег.

Равновесия? Смерть за смерть… и все равно она, Настасья, не станет живой. Пожалуй, она ненавидела не только мужчин, а и всех тех, кто умел жить, простив, забыв, вернувшись к людям.

– И она предложила план куда более интересный… хитрый… сначала тянула с разрывом. Андрей, полагаю, был не лишен некоторой порядочности. Ему совесть не позволяла расстаться с девушкой, которая пребывала на грани нервного срыва.

– О да… совесть не позволяла. – Настасья громко фыркнула. – Она позволяла ему многое, но… что бы сказали люди? Слухи и так поползли, что он вынудил меня аборт сделать. А если бы правду узнали? Нет, ему не грозил бы суд, но многие здесь отвернулись бы. Вот он и играл в примерного мальчика. Цветы. Прогулки. Кино, театр… и я знала, что это – временное, что я ему больше не нужна! Мне было больно!

И отголоски этой давней боли слышны Саломее.

Она видит их, тени на стене, театр чужой жизни. И воображение послушно дорисовывает то, что было… бледную девушку с потухшим взглядом. Ее ребенок, которого она любила заочно и, переступив через все приметы, купила ему пинетки, умер.

А с ним умерли и все другие, которые могли бы появиться.

И девушке отчаянно нужен был кто-то, кого можно было бы обвинить в их смерти.