Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

— Ничего не будет мне, — твердо проговорил Степан. — Просто напугать надумали. Не выйдет. Не из робких… Ну, иди собери чего-нибудь на стол.

3

Через несколько дней Степан ушел в отдаленное село, но через две недели неожиданно для Глаши вернулся домой. Он топал по комнате, застланной дымом, сердито говорил:

— Все будто сговорились… Прихожу к председателю колхоза: так, мол, итак, что вам построить нужно, поправить? Отвечает: «Ничего не надо». — «Как так ничего? — говорю. — У вас и коровник развалился, и силосную яму поправить надо, и холодильник весь в дырах. Столько дел. Отказ, что ли?» Отвечает: «Как хочешь, так и понимай, а мое слово такое — не нужны вы, шабашники, не хочу, чтоб из-за вас нагорело. Сами построим, да и шефы помогут. А вы — воры…» Видишь, мы воры… Напуганы… Так и не сговорились. И везде так… Что же, посмотрим, как они без нас обходиться будут. Вот все развалится — рады будут, нарасхват брать будут… Шефы задаром как там наработают? Так себе, не по-настоящему…

Решил Степан пока дома побыть, переждать. Где-нибудь здесь, в шахтерском поселке, найти работу. И находилась, но все мелкая, невыгодная: там вставить стекла, там сложить печь, там стены поштукатурить… Наконец одному начальнику участка нужно было срочно дом срубить.

Быстро отыскался напарник, такой же, как и он, вольный человек, Костя Митькин. Митькин, услышав рассказ о Федяшине, похвалил Степана:

— Ну и правильно сделал, успокоиться надо. Нам работать еще, а понапрасну на худые слова вниманье обращать — э-э! — пользы никакой. — Митькин подвинулся ближе к Степану, обнял за плечи. — Тебе повезло: ты меня встретил. Со мной не пропадешь, даю слово… Ну, будем толсты. — Он налил водки себе и Степану, подмигнул, повторив: — Будем толсты.

— Не шибко ты толст, — усмехнулся Степан, ободренный словами Митькина.

— А мне лишний жир ни к чему. Лишнее мешает… кроме денег.

— Болтлив ты больно, — не выдержал Степан.

— Разве плохо?

— Да нет, ничего.

— Зато я работящий. Работать умею, вот увидишь.

— Ну.

— А ты со мной, Степа, поосторожнее будь, — неожиданно признался Митькин.

Степан удивленно взглянул:

— Чего так?

— А я тебя обмануть могу.

— Это еще к чему? — еще больше удивился Степан.

— Да так, интересно станет — и обману.

— Смело ты… А зачем?

— Я же сказал — интересно станет.

— Ну, дальше!

— Чего занукал? Такой вот я, хочешь — принимай, а не хочешь — уйду. Только выгоды тебе не будет, если я уйду. Ну, так как, принимаешь?

Степан согласился и остался доволен Митькиным: работать тот умел хорошо и красиво, и дела у них подвигались быстро, быстрее, чем того ожидал сам Степан.

4

В один из таких дней пришел снова Федяшин. Он уже не расспрашивал Степана, а показал бумагу, по которой он имел право в любое время доставить его в милицию для объяснения. Степан неожиданно встревожился и даже как-то ночью проснулся. Проснулась и Глаша. Он почувствовал, как вмиг ее расслабленное тело напружинилось, подтянулось на подушку.

— Брось ты это, Степан. Раз законы такие уж установлены, выше их не перепрыгнешь.

— Не перепрыгнешь! — передразнил Степан, — Федяшин — закон, он — закон, а я виляй ему? Обидно.

— А что делать? — И громко всхлипнула.

Степан заворчал:

— Ну, баба, баба и есть.

Положил ладонь на плечо жены, повторил раза два:

— Подумать надо.

Через пять минут Глаша уже спала, приткнувшись головой в его грудь, а Степан не мог уснуть. Думы его были однообразные, одни и те же, и каждый раз прерывались мыслью: «Вольный я. Не могу. К воле привык».

И вдруг он облегченно встрепенулся: «А если уехать подальше отсюда, в глушь? Быстрее достроить начальнику дом и скрыться с глаз Федяшина». Сейчас же собрался разбудить Глашу, но пожалел: «И так издергалась из-за меня. Ничего, скоро все это кончится».

Все утро Степан думал лишь о том, как обрадуется Глаша, узнав про новость, как прижмется к нему и, по-женски растроганно всхлипывая, скажет: «Умница ты мой». Потому не высказал ее, эту новость, ни тогда, когда Глаша растапливала печь и собирала завтрак, ни тогда, когда она вышла во двор и насыпала курам пшеницы, а потом сняла бельевую веревку, улыбнувшись мужу, поднялась на крыльцо.

Любил Степан в эти минуты подойти к ней, нечаянно обнять, почему-то краснел, если Глаша притворно вскрикивала: «Ночи мало было? Увидят, дурной!» Даже в этот момент он не решился сказать, искал более счастливой минуты.

Но вот Глаша позвала его завтракать. Ее голос ласково прошелестел из открытого окна, и Степан вдруг подумал: «Не обрадуется. Прижилась она тут». Чувствуя, что одни лишь неприятные мысли полезли в голову, он заторопился, сказал, как только сел за стол:

— Думаю, Глафира, уехать нам нужно, дом продать, все продать — и отсюда подальше. На свете много мест, и мы будем годны, не пропадем… Ну, чего молчишь, рада или нет?

— Ты серьезно это? — спросила Глаша.

Степан поспешил ответить, уже предчувствуя, что исход разговора ожидается в его пользу. Потому и слова родились ласковые, тихие:

— Глаша, но ведь ты сама видишь, трудно мне. Да и ты издергалась. А уедем — и лучше будет. Сначала я один поеду, определюсь, а уж потом и за тобой и за Танюшкой.