Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

— Как пришел к нам в деревню человек городской, в училище набирал молодежь, так я и решил: поеду — и все. Что потянуло из деревни? А черт его знает. Была во мне, наверно, дурость лишняя, тяга к чему-то такому, чтоб притянуло враз и навсегда. Я и жену так выбирал. Похожу неделю с одной, а потом еще неделю с другой, чувствую — не тянет, чтоб не морочить голову, скажу, как отрублю. А встретил свою Михайловну — будто что оборвалось во мне. Так и тут, наверно. Тыкался то туда, то сюда. Все было не по мне — ни работа в поле учетчиком, ни тихая комната счетовода. А тут заворожило меня это слово — навалоотбойщик. Ну, и поехал. Всю дорогу думал: куда меня леший несет, дома не сидится, через всю страну из Тамбовщины на какой-то Урал еду. Зачем? А тут еще дожди проклятые, холод зверский. Ну, привезли нас на станцию и повели прямо через поле сюда, в поселок. Мимо кладбища шли. Вот, пугаю себя, и примета сходится. Пропал совсем. И заплакал бы, окажись один.

Привели нас в общежитие, разместили по комнатам, койку дали, матрац и все прочее, что полагается гэпэушнику. Постель чистая, стены белые, а не спится, все думы накатывают: пропал. И так целую неделю мучился. А тут еще что ни день — новость: Гришка-то сбежал, Валька-то тягу дал домой. А как в шахту спустили, как провели по мокрым забоям да низким выработкам, будто нарочно, как навидались страху разного, так сразу в открытую пошло: «Собираю шмотки и мотаюсь подальше, пропади-ка тут все пропадом». И покатили из общежития. И я бы ушел, но слова отца помнил: «Раз не послушался, уехал, назад не вертайся, не пущу. Не дам позорить мою седую голову». Знал я, что такое слово отца, пуще страха любого боялся. Ладно, думаю, потеряю год, второй, отбуду свой срок, как положено, потерплю, так и быть, чуток, ведь живут же люди. И остался, прижился, что ли. Из армии не домой, а сюда повернул. Михайловну встретил, дети пошли, вот и живем теперь, и никуда уж мне отсюда не тронуться.

Все было просто и ясно, и нечего было мучать себя вопросами, как да почему, но продолжал потихоньку выспрашивать и дальше, пока Василий не пожалел меня:

— Да брось ты, Коля, не получается — и ладно. Я ведь не шибко знатный, чтоб из-за меня бумагу марать.

А когда очерк был все-таки написан и напечатан и он его прочел при мне, я с нетерпением ждал, что он скажет. Василий, как прочитал, так сразу же похлопал меня по плечу, сказал: «Нормально». И говорил так, будто не о нем был написан очерк, а о ком-то другом, постороннем. А потом попросил меня черкануть что-нибудь такое остренькое про то, что пропадают обушки в лаве, что приходится их прятать, да подальше, от посторонних глаз. «Разве дело это?» — возмущался Василий.

Я обещал выполнить просьбу его как можно скорее и в тот же вечер, придя домой, засел за работу. А утром я протянул Василию листок со стихами. «А ведь здорово, Коля, честное слово!» — и вслух прочитал последние строки: — «Мы тоже с вами коммунисты, зачем же прятать совесть на замки».

— Это верно, очень верно, и ты знаешь, я собираюсь вступить в партию. Уже заявление подал. Две рекомендации есть, решение комитета комсомола. В общем, все, как положено. А вот боюсь чего-то. Вдруг да не подойду?.. Нет, ты подожди, не горячись. Знаю, что хочешь сказать. Дело ведь какое, его решать один раз надо. А если всякие там мои зашибы да вывихи напомнят?.. Да подожди ты, дай уж мне досказать… Все надо спокойно рассудить. А то у меня характер шальной, наворочу черт знает что, поди потом разбирайся.

И действительно, будто предчувствовал, случилось такое, о чем долго потом на шахте поговаривали.

В тот год общественный патруль, — в протоколах горотдела милиции и на красочных плакатах шахтных художников можно было прочесть: «Патруль — это новая форма массового вовлечения трудящихся в помощь работникам милиции для охраны порядка», — существование только что начал, и на каждом участке были составлены графики дежурств, но рабочие шли неохотно, ворчали: «Пьяницу я и так подберу, а разному там шалопаю, если нужно, по шапке завсегда дам. И чего зазря глаза продавать, целой оравой по улицам маршировать? Вот еще, придумали тоже!»

— Ты уж, комсорг, смотри не подведи, — наставлял Василия Иван Глухов.

— Постараюсь, — невесело улыбнулся Василий.

— Да никак ты приуныл?

— Поторопился я. Обождать бы чуток.

— Это чего же так?

— Опять комбайн барахлит. Ребята недовольны. Хватит, мол, волынку эту тянуть, кончать надо. Пересиживать каждую смену не хотят. А тут еще дежурство это. На кой оно ляд сдалось!

— Ты это брось, — рассердился Иван. — А еще в партию вступаешь!

— Вот и говорю я — поторопился.

— Садовая ты голова, — улыбнулся Иван и, поглядев на меня, находившегося во время их разговора тут же, в кабинете комсорга шахты, головой покачал: — При своих же комсомольцах — и такие слова!

— А мне скрывать нечего. Говорю то, что думаю. — И, не прощаясь, вышел из кабинета.

Я догнал Василия уже внизу, в вестибюле.

— Зря ты это. Не стоит.