Раздел имущества

Робин Крамли с облегчением вернулся в отель. В этот день его недоверие к снегу только возросло. Чувства его были в беспорядке. Оказаться очарованным красивой, молодой и богатой американкой! Как жаль, что все это случилось так поздно для него. Такие чувства люди обычно испытывают до двадцати лет. Ему так не повезло! Как он сожалел теперь о своей лишенной всякой сексуальности, чопорной, даже самовлюбленной, одинокой жизни, следствием которой был недостаток опыта: ничего такого с ним не случалось, даже в плане секса, только время от времени небольшие подарки судьбы… И еще хуже, что безрассудная страсть захватила его во Франции, эта страна не знает его поэзию и вообще игнорирует великую литературу его нации — люди, довольные тем, что слышат Шекспира в переводе: как Марк Антоний говорит Юлию Цезарю: «Bonjour, monsier» вместо «Аве, Цезарь» и другие подобные нелепицы. Народ, приписывающий существование своего Почетного Легиона перу английских романистов, народ, для которого Барбара Картленд была так же хороша, как Элизабет Боуэн, или для которого Джерри Льюис так же хорош, как Оливье.

А эта американка, Эми, проявила такой живой ум, ей, несомненно, было бы полезно более внимательно познакомиться с литературой. Она вопиюще невежественна. Молодая англичанка, Поузи, знала о литературе гораздо больше — вот и судите сами об американском образовании. В тишине своего номера в отеле он записал по памяти, поколебавшись в одной-двух строчках, два из своих стихотворений с намерением позже в баре подарить их Эми. Сегодня вечером она их прочитает, а завтра они заведут разговор о литературе, и он объяснит ей некоторые принципы поэтики, традиции терцины^[117] — он не был уверен в том, что в американском образовании предусматривается внимательное изучение поэзии, — а некоторые мысли могут естественным образом подвести их к эротике или, во всяком случае, к чему-нибудь романтическому. Потом ему пришло на ум попросить в администрации, чтобы сделали еще одну копию его рукописи: он подарит ее французскому интеллектуалу Эмилю, который, по-видимому, интересуется поэзией. Возможно, автограф автора будет для него ценным подарком.

Робин подошел к окну, чтобы закрыть жалюзи: сквозь деревянные оконные рамы и ледяное стекло в комнату вползал холод. Снаружи мерцали огоньки деревни, и падающий снег казался розовым в свете неоновой вывески катка. Он увидел Эми, о которой только что думал, — она еще только возвращалась домой. Он смотрел, как она выбирается из машины, за рулем которой сидел тот самый немецкий агент по недвижимости, — наверное, это он подобрал ее на месте аварии автобуса. Мужчина снимал лыжи с багажника своей машины, Эми, наблюдая за ним, пританцовывала на месте от холода. Они смеялись. Потом — Робин не поверил своим глазам — немец прислонил лыжи к крылу машины и начал ее целовать. С головы Эми упала шапочка. Она подняла ее и снова повернулась к нему. Они возобновили прерванный поцелуй. Быстро, с сильно бьющимся сердцем, Робин опустил жалюзи и посмотрел на часы. Она только возвращается, спустя полтора часа после того, как вернулся он сам, а за это время могло произойти все что угодно.

Когда Руперт вернулся к себе в номер, на его телефоне мигал красный огонек. Новости из Лондона или что-нибудь о местонахождении Кипа. Руперт успокаивал себя тем, что лыжный патруль предупрежден о мальчике. Намеренно не торопясь, он выбрался из мокрого лыжного костюма и только после этого позвонил оператору. Ответил Кристиан Жафф.

— Для вас ипе message^[118], — сказал он. — Вы должны позвонить господину Осуорси в Лондон по этому номеру. — Нервничая, Руперт записал номер и попросил Жаффа его соединить.

— Ох, Руперт, — немедленно откликнулся Осуорси, — боюсь, у меня плохие новости.

— Он не справился, — сказал Руперт.

— Мне так жаль. Он добрался до Лондона, это важно, — продолжал Осуорси, — но умер вскоре после приезда в Бромптон. У него на мозгу — это так ужасно — образовалась опухоль, а от этого, по-видимому, нет лекарств. Все кончено.

— Понимаю, — сказал Руперт. Он был потрясен, даже несмотря на то, что за эти последние дни успел подготовиться к этому более чем вероятному исходу. — Я расскажу Поузи. Вы поговорите с мамой?

— Я с ней уже разговаривал. Спросил, что она хочет делать.

— Едва ли ей это решать, не так ли?

— Нынешняя миссис Венн не в состоянии принимать решения. Полагаю, теперь решать должны вы, дети, ведь ваша мать сказала, что у нее нет особых пожеланий.

— Да, что ж, позвольте мне заняться этим, господин Осуорси. Где он сейчас?

— В морге Бромптонской больницы, его надо перевезти в покойницкую.

— Здесь сейчас пурга, мы не сможем выехать в Лондон сегодня вечером. Мы надеемся уехать завтра утром и прибыть в Лондон к вечеру, — сказал Руперт.

Он чувствовал, как часть его души плачет, в то время как другая часть испытывает облегчение оттого, что не надо отправляться в ночь, в снежную тьму — теперь это уже неважно.

— Сообщите этому французу, у вас ведь есть номер его телефона? — предложил Осуорси.

— Месье Деламер. Да, есть.